— Многое, — ответил он. — Вы выползли из прибоя как русалка, один-одинешенек на свете, рассказали мне историю о том, откуда вы да кто вы. А историю-то вашу никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть.

— Мое имя стоит на рундуке.

— Рундуке, в котором лежит мумифицированная голова. Белого человека.

Я потянулся за серебряным кофейником.

— Это дело личное. Вас не касается.

— Нет причин так кипятиться. Вы абсолютно правы. Меня это не касается. И кстати, могу заверить, что ваш друг не пострадал от пребывания в море. Поразительно, не правда ли?

Кребс помешал кофе ложечкой. Я не мог его понять. Он играл со мной, и мне это не нравилось.

Мой хозяин склонил голову набок, пристально на меня посмотрел и внезапно принялся насвистывать незнакомую мелодию.

— Такой неприступный, — сказал он, как бы обращаясь к самому себе, — такой молодой, такой сердитый и крайне неприступный. Как грустно.

Он покачал головой и, как бы сожалея, поцокал языком.

Затем продолжил:

— А самое примечательное — это ваш интерес к тезке. Понимаете ли, ваш интерес — и в этом я совершенно спокойно могу вас заверить — никто в Апии не разделяет.

После этих слов Кребс внезапно встал:

— Ну что ж, нам пора.

Он кивнул на рундук, так и стоявший на столе:

— Вам лучше забрать его. Я так понимаю, вы будете жить у вашего… — Он сделал паузу и со смаком произнес: — Друга.

Я растерянно кивнул. Так далеко я не планировал. Но Кребс, наверное, прав. Я должен жить у отца. Пятнадцать лет спиной к семье. Я постучу по этой спине. И он обернется и предложит мне у него пожить? Я снова забеспокоился. Как все непродуманно. Да, карту для этой фазы путешествия я не проложил.

Я встал, взял рундук.

— Разумеется, вы будете желанным гостем в моем доме в случае, если пребывание в доме вашего друга окажется вам не по вкусу. Буду только рад возобновить наше знакомство.

Кребс театрально поклонился и указал мне на дверь.

— Вы умеете ездить верхом? — спросил Кребс, когда мы вышли с веранды.

Нас ждали две оседланные лошади.

— Могу попробовать, — ответил я и, сунув ногу в стремя движением, которое, как я надеялся, производило впечатление привычного, запрыгнул в седло. И чуть не сполз с другой стороны. Избитое тело болело. Рундук я приторочил к луке.

— Вы прекрасно держитесь, — сказал Кребс, посмотрев оценивающе.

Слегка хлестнув свою лошадь, он пустил ее шагом. Я последовал за ним, как мог. Одетый в белое слуга трусил рядом. Как я понял, он бежал со мной рядом, чтобы вмешаться, если лошадь вдруг доставит неопытному ездоку какие-то неудобства.

Некоторое время мы ехали вдоль берега. Все так же шумел прибой. Говорить было невозможно. Затем свернули вглубь острова, и, когда утих шум моря, Кребс пустился в разглагольствования, которые прервались, лишь когда мы прибыли на место.

Я слушал вполуха, погруженный в свои мысли, но слова его запомнил и распознал скрытое в них предостережение.

— Осмотритесь вокруг, — сказал он, указывая хлыстом в разных направлениях, и в белой фигуре внезапно появилась какая-то горделивость. — Мы имеем большие виды на это место. Земли у нас пока немного. Но это дело наживное. Возвращайтесь через десять лет — увидите разницу. Весь этот бардак, беспорядок, всего этого не будет.

Он презрительно фыркнул при последнем слове, и мне вспомнился его дом. Он был не только легким и воздушным, в нем был порядок, такой порядок, что не только мой рундук на обеденном столе, но я сам, сидящий за столом, походил на шмат грязи.

Я следил взглядом за движением его хлыста и поначалу решил, что он имеет в виду хаос, созданный штормом. Но потом понял, что под беспорядком понимается сама пышная южная природа.

— Стройные ряды, — говорил он. — Через десять лет повсюду будут стройные ряды. Каменные насыпи, а за ними растут ананасы, кофейные деревья, какао-деревья — и все рядами! Плантации копры, но пальмы должны стоять в ряд! Зеленые луга — аккуратные, прямоугольные; коровы, лошади, пальмовые аллеи — деревья как солдаты на параде! Фонтаны!

По мере того как он перечислял грядущие блага, голос его становился все более отрывистым. Затем он остановился и задумался:

— Рабочую силу, конечно, придется импортировать. Местное население никуда не годится.

— Это почему же? — спросил я, в основном чтобы продемонстрировать интерес к его радостным разглагольствованиям. Мысли мои были далеко.

— Ну, по правде говоря, не оттого, что они ленивее других. Туземцы как туземцы, я могу привести много примеров усердия. Но это все ненадолго.

Он взглянул на меня, словно намекая на то, что эти его слова должны представлять для меня особый интерес, затем продолжил:

— Их проклятие — родственники. Вы видите на моих слугах прекрасную одежду. Когда они отправляются в гости к родственникам, я запрещаю им надевать эту одежду. Вот Адольф — да, я даю им немецкие имена, простоты ради, — он указал на слугу, что бежал рядом с моей лошадью, — Адольфу было позволено отправиться домой в красивой одежде. Он так гордился ею. А вернулся в лохмотьях. Семья аннексировала его форму. Вышагивают теперь тут с важным видом, попадаются мне время от времени. То кузен в его жилете, то брат в куртке, то дядя в рубашке, папаша — в брюках, у всех по одному предмету, и все. Видели бы вы их! Правда, Адольф?

Он коснулся слуги хлыстом. Адольф смотрел прямо перед собой, словно не слышал или не понял сказанного. Скорее всего, последнее.

— Самоанец не работает, — сказал Кребс. — Он ходит в гости. Он не муравей. Он саранча.

— Саранча?

— Саранча. Понимаете, если одному из них случится внезапно разбогатеть, по причине ли трудолюбия, что маловероятно, или удачи, к нему тут же является все семейство. Всплывают даже самые дальние родственники. Сам видел. Весь город отправляется в поход. И они не оставят его в покое, пока не оберут до нитки. Как стая саранчи. На самоанском одно и то же слово обозначает приход гостей и несчастье: маланга. Ну и сами догадайтесь, каковы последствия. Эта система вознаграждает попрошаек и наказывает трудолюбивых. Трудиться — значит приглашать к себе грабителей. Скопить что-либо невозможно. Так что же делает умный человек? Заботится о том, чтобы заработать лишь на самое необходимое, чтобы набить живот себе и ближайшим родственникам. Не более того. Такой человек мне без надобности. Нет, привозная рабочая сила — одинокие мужчины без особых претензий и прежде всего без многочисленных родичей.

Пока Кребс говорил, последние дома остались позади. Теперь нас окружали хижины туземцев. Дорога кончилась, все время приходилось объезжать плетеные, стоявшие вдоль и поперек загородки, за которыми хрюкали в грязи черные волосатые поросята. Нас окружила стайка ребятишек. Адольф издал такой звук, словно хотел отогнать собаку. Стайка с визгом рассыпалась, но вскоре детишки волнами стали набегать снова, и каждый раз, как они возвращались, число вопящих глоток увеличивалось. У входа в хижины стояли и разглядывали нас женщины.