— А ты? — спрашивает у меня Анна.

Но ее интересует не моя точка зрения на милитаризм. Она не удивилась, что я вооружил Софи Лапьер, превратившись с тех пор в (практикующего) пацифиста. Ей хочется проникнуть глубже, узнать мое кредо, итоги моего личного фанатичного бреда, жестокой лихорадки, отступившей, лишь когда РЫВОК, РАЗРЫВ, ИНТЕРМИНАЦИЯ прогнали меня прочь от моей бывшей мюнхенской квартиры, которую я несколько малодушно очищал от свидетельств и реликтов моего смехотворного прошлого, давно уже не веря, будто Карин вскоре поднимется с той флорентийской кровати (сияющая пустота окна) и спустя несколько страшных дней поедет домой, чтобы увидеть, как я попытался замести там следы.

— Возможно, чьи-то действия в Женеве даже не имеют никакого значения, возможно, уже давно произошло нечто другое, — пробую объяснить я. — И теперь будущего вокруг — видимо-невидимо, хотя оно и правда пока не видимо.

— Что? Что ты имеешь в виду?

Она же верит в драконову кровь, я опять об этом забыл. В АТОМ без маленьких зеленых человечков. В аварию, в сложнейшее, абсолютно непредсказуемое нарушение исполинской машины, из порванной артерии которой хлынула невидимая, неосязаемая (чистейший газ личного времени)дельфийская кровь, окутавшая нас сферой, на поверхности Пункта № 8 разделившейся на монадологические единичные шарики. Мы защищены от всеобщего окоченения, от перманентных заморозков в самой глубине мельчайшей доли секунды, законсервировавшей мир.

На правах истинного, пусть и дилетантского фанатика я заявляю, что не верю ПОДЛОЖКЕ, ибо она не является моим миром, миром, некогда зависевшим от наших дел и поступков. У меня физическая аргументация — которая выглядит столь уместной и скромной, как если бы между ног моих болтался слоновий хобот, — я апеллирую к нутряному и даже более глубинному БЕСПОКОЙСТВУ Вселенной, к ее основополагающему нежеланию останавливаться, к ее гипернервозной структуре, норовистой, как дикая лошадь, и плетущей бесконечные интриги, которая умудряется даже из вакуума производить все новые, крохотные и умом непостигаемые частички и опять, из статистической необходимости, уничтожать их. Чем пристальнее мы вглядываемся, тем подвижнее и пестрее становится субстанция. Стрела Зенона и не замерла, и не летит, но подрагивает, никогда не замирая в бурлении квантовой пены. Все всегда в движении, и стоп-кадра, ПОДЛОЖКИ, по которой мы из года в год якобы плутаем, попросту не существует, по крайней мере, не в том смысле, как существовал бы действительный остановленный мир.

Мы устроились на ночлег там же, в Коппе, распластавшись релятивистскими папиросными бумажками. Последний ночлег перед вратами Женевы, где ждут экс-ЦЕРНисты, экс-клан Тийе, хронопатические экс-журналисты. Спим в разных домах, как того требует ПАН. Ночью никакого деления, никакого почкования. Метод суккуба — термин, придуманный для активных действий женщины-зомби. Ни Анны, ни запоминающихся сновидений. Мне не нужны вопросы и ответы. Это приятная сторона фанатизма: не надо менять свое мнение.

ПОДЛОЖКА, которой быть не может, сверкает из каждой щели, сдается мне, еще светлей, чем когда бы то ни было. Скудный завтрак. Отправляемся в путь в семь часов (по времени зомби). До Женевы два часа ходу. Мы сейчас находимся на одинаковом расстоянии и до центра города, и до ЦЕРНа, а Пункт № 8 расположен еще ближе, за замком Вольтера, маркированный в воздухе самолетами над взлетными полосами Куантрена (у меня по-прежнему вызывает тошноту мысль, что можно быть заключенным в такой парящей, залипшей в Нигде клетке). Но наша цель — Женева, мы все еще доверяем Шперберу. Даже если он превратился в футбольную команду. Борис и Анна в белом, очевидно готовясь к причастию или же выставляя напоказ свою невинность. Мы с Куботой выбрали черный цвет (футболки и уродливые футбольные шорты), независимо друг от друга, так что получилось забавно. Королева, ее слон и два жеребчика. Ни одна фигура в шахматах не ходит по фатально совершенной траектории — по кругу, который глубоко и органично связан с игрой как таковой. Сейчас, когда мы его замыкаем, почти пересекая точку, в которой пять лет тому назад все кончилось и началась наша сумасшедшая искусственная жизнь, нам кажется, будто мы можем ее почувствовать, где-то глубоко внутри себя, при помощи легкоуязвимых детекторов наших внутренних органов. Сто и сто пятьдесят метров под мягкой волной холмов, вздымающейся на востоке, в известковом панцире массивного подземного скелета проходит туннель ЛЭП с километровыми трубами, магнитами величиной с грузовик, вычислительными залами, гладкими бечевниками, где остановились задумчивые техники и маленькие электротележки, на которых приклеенные к ним ЦЕРНисты шутки ради хотели проехаться наперегонки. Как циклопические монстры, Полифемы, затаившиеся в тысячах тысяч извилин и расщелин, испытательные машины безуспешно дожидаются теперь ионизированного луча своих овечек, которых хотят ощупать и расщепить на волокна. Кол нулевого времени вонзился в их око, АЛЕФ, ЛЗ, ОПАЛ и ДЕЛФИ — теперь всего лишь мертвые, набитые электронной трухой киты, выброшенные на берег последней секунды. Откуда там взяться драконьей крови? Из темной материи и непредсказуемых вимпов[66] (весьма истеричные мелкие преступники)? Или внезапного потока плохо лежащих анти-кварков, что унес нас в ночь бесконечного дня?

Вот быть бы фотоном, вообразил себе однажды некий юноша на швейцарских озерах, тогда время превратилось бы в ничто и в нигде, тогда с самого Большого Взрыва с тобой ничего бы не случилось, и ты был бы там же, где всегда, на самом краю, на передовом фронте всегда взрывающегося бытия. Тогда исчезнет будущее, прошлое. Пространство, каждый образ.

Но нам нет до этого дела. Мы-то остались здесь. Пусть нас чуть выбило из круговой орбиты, но не из времени, наше тело все так же неумолимо падает в его разверстую пасть, без циклического утешения, без уютного, привычного и повторяющегося узора, что мелькает на стенах колодца, в котором ты летишь: осень, зима, весна. Круговорот, года, праздники, свежая, знойно сухая, увядшая листва, трава, которая проклевывается, порой за один-единственный, возомнивший себя апрелем, моросящий январский день, хотя и напоминала прежде о грядущем облысении, но дарила справедливую иллюзию, будто возможно жить снова и снова, вернуться, вновь умереть и воскреснуть в согласии с путем Солнца. Жизнь — это цикл, а в противном случае она оказывается в чрезвычайной, в смертельной опасности. Словно замерзает дыхание или суета целого города. Мы видели убитый Париж. Закованный в кандалы Мадрид. Амстердам без сознания. Рим в коматозной агонии. Видели, но головы не теряли, а порой даже не чувствовали ни страха, ни отчаяния. Однако высокомерная, тесная, ханжеекая маленькая Женева с ее ксенофобской интернациональностью и светской провинциальностью значит для нас нечто большее. Она приближается к нам огромным белым морским пауком. Лодочные причалы и набережные — это челюсти и раскинутые клешни, а стягивающие устье реки мосты — каналы пищеварительного тракта, куда мы вступаем, того не понимая. Стекайтесь, стремитесь, спешите. Воодушевляйтесь. Ибо грозит, манит, грохочет с небес НАЧАЛО ВСЕХ ДНЕЙ.