____

Между тем в маленьком кабинете о том же самом говорили между собою Удашев и Анна.

Анна, бледная и с дрожащей челюстью, смотрела на ходящего перед нею Удашева и говорила:

— Я знаю, что это было нужно, я знаю, что я сама хотела этого, но все-таки это ужасно. И я об одном умоляю тебя, сделай, чтоб я никогда не видала его после этого. Я теперь знаю, что он сделает. Он все сделает, но я уж не могу ненавидеть его, я жалею, я понимаю всю высоту его души, все его страдания.

— Скажи, что ты любишь его.

— Алексей, это жестоко то, что ты говоришь. Ты знаешь, что ты овладел мною, и я твоя, я слилась с тобой, но, ах Боже мой, зачем я не умерла, — и рыдания прервали ее голос.

Он стал на колени перед ней, целуя ее руки.

— Анна, ты сама хотела этого. Для него легче. Вели мне уничтожиться.

Она обняла его голову.

— Я только говорю, зачем я не умерла.

— Анна, ты увидишь, все пройдет, мы будем так счастливы. Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем преступлением, тем злом, которое мы сделали ему.

Он смотрел на нее. Она успокоилась в его близости, она взяла его руку и бессознательно гладила ею себя по щекам и волосам. Глаза ее светились, но не тем прежним бесконечно радостным жестоко светлым блеском, но задумчиво и как надежда и раскаяние.

— Он не отдаст мне Мишу [сына. — М. Д.], — сказала она, — и не должна брать, но неужели это возможно, чтобы мы были муж с женой, одни своей семьей с тобой?

— Это будет, и мы будем так счастливы!

— Ах, зачем я не умерла!

И без рыданий слезы текли по обеим щекам.

____

Когда Степан Аркадьич пришел им объявить о успехе своего посольства, Анна уж выплакала свои слезы и казалась спокойной. С этого дня она не видала Алексея Александровича. По уговору, он оставался в том же доме, пока шли переговоры о разводе, чтобы уменьшить толки, и адвокат московский вел переговоры. Через месяц они были разведены. И Удашев с Анной поехали в ее именье, 200 верст за Москвой, чтобы там венчаться. А Алексей Александрович, с воспоминанием всего перенесенного позора, продолжал свою обычную служебную и общественную жизнь вместе с сыном в Петербурге.

Вторая редакция (конец 1873 — начало 1874 гг.) (Р68: 6 об.–7 об.; опубл. с неполным воспроизведением правки: ЧРВ. С. 366–369)

«И ударившему в правую щеку подставь левую и снимающему кафтан отдай рубашку», — думал Алексей Александрович.

В середине рассуждений он перебил Степана Аркадьича.

— Да, да, я беру на себя позор, отдаю даже сына. Но… не лучше ли оставить? — И он закрыл лицо руками. — Впрочем, делай что хочешь.

Алексей Александрович заплакал, и слезы его были не одни слезы горечи и стыда, но и слезы умиления перед своей высотой смирения. Степан Аркадьич покачал головой, и сожаление о нем боролось с улыбкой удовольствия успеха. Он сказал:

— Алексей! Поверь мне, что и я и она оценят твое великодушие. Но, видно, это была воля Божия. — Алексей Александрович замычал при слове «воля Божия». — Я брат и первый убил бы ее соблазнителя; но тут это не то, это несчастие роковое, и надо признать его, и я, признав, стараюсь помочь тебе и ей…

____

С этого дня Алексей Александрович не входил более не только в комнату своей жены, но и в сто [ловую] и, найдя небольшую квартиру для себя, сына, сестры и гувернантки, собирался переезжать.

В тот самый день, как он переезжал, Вронский приехал к Анне, и Алексей Александрович имел огорчение видеть узнать, что он [нрзб] был тут. Узнав от Бетси, что Алексей Александрович соглашается на развод, Вронский тотчас поехал отказываться от такого [sic!] назначения, к[оторое] он себе выхлопотал в Среднюю Азию. Поступок такой прежде показался бы ему невозможен; но теперь он ни на минуту не задумался и, когда встретил затруднения, тотчас подал в отставку, не обращая никакого внимания на то, как на это посмотрят и испорчена ли или не испорчена этим поступком его карьера. Он был в отчаянии; он чувствовал себя пристыженным, униженным, виноватым и лишенным возможности загладить, искупить свою вину. Но узнав, что она оставляет мужа и что она не только не потеряна для него, но, вероятно, навсегда соединится с ним, он от отчаяния перешел к восторгу и тотчас поехал к ней.

Вронский 6 недель не видал ее, и эти 6 недель он провел так, как никогда не жил: он никуда не ездил, сказавшись больным, никого не принимал, кроме Грабе и брата, и, как зверь, запертой в клетке, сидел в своей комнате, то лежа с книгой романа, то ходя и вспоминая и думая об одном — о ней, о всех пережитых с нею счастливых минутах и о последних минутах ее болезни, и раскаянии, и той жал [кой] тяжелой роли, которую он должен был играть в отношении мужа. Что-то было недоконченное, мучительное в этом положении, и оставаться так нельзя было, a делать было нечего. Тут брат придумал ему отправку в Ташкент, и он согласился. Но чем ближе подходило время отъезда, тем больше воспоминания прошедшего разжигали в нем страсть к ней. «Еще один раз увидать ее, и тогда я готов зарыться и умереть», — думал он. И потом он вдруг получил известие, что она оставила мужа и ждет его, как ему сказала Бетси. Не спрашивая, можно ли, когда, где муж, он поехал к ней, и ему казалось, что лошадь не двигается, что он никогда не доедет. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и почти вбежал в ее комнату и не заметил того, что в комнате была дев [ушка], есть ли кто или нет. Он обнял ее, стал покрывать поцелуями ее лицо, руки, шею и зарыдал, как дитя. Анна готовилась к этому свиданью, думала о том, что она скажет ему; но его страсть охватила ее; она хотела утишить его, утишить себя, но глаза ее говорили, что она благодарит его за эту страсть и разделяет ее.

— Да, ты овладел мною, и я твоя, я слилась с тобой, но что-то ужасное, что-то преступное есть в этом, — говорила [она], бледная и дрожащая.

Он стал на колени перед ней, целуя ее руки.

— Анна, так должно было быть. Покуда мы живы, это должно быть. Если ты не хочешь этого, вели мне уничтожиться.

Она обняла