Все опять разрушилось, и она осталась одна с своей беспредметной ревностью и другим чувством, совершенно особенным от ревности, но которое всегда соединялось с нею, — чувство раскаяния за все зло, которое она сделала Алексею Александровичу. «Погубила его и сама мучаюсь. Сама мучаюсь и его погубила».

Так соединялись в ее душе эти два чувства[584].

Раскаяние и эмпатия такого рода слишком диссонируют с трактовкой отношения Анны к Каренину на большем протяжении ОТ, и уж во всяком случае во второй половине романа, к работе над которой для скорейшего напечатания автор вплотную приступил весной 1876 года[585].

По-своему созвучно этой ноте развита в рассматриваемой редакции и тема развода. Намек на еще сохраняющуюся вероятность развода Анны с Карениным и узаконения ее связи с Вронским проглядывает уже в том, что последний в авторской речи в начальной примерно трети автографа не раз именуется, как пристало мужу и главе дома, Алексеем Кириллычем (в отличие от именования одной фамилией, которое соблюдалось до того момента в черновиках и будет соблюдаться в дальнейшем авантексте и в ОТ), а в одном случае она и он упоминаются под общим семейным именем: «Вронские не уехали ни на 3‐й день, ни после воскресенья»[586], — как если бы они были венчанной четой, хотя в реальности этой редакции (как в книге) они сожительствуют незаконно не только с репутационной, но даже с формальной точки зрения. Впрочем, сам Вронский ощущает натяжку, следуя в выборе нужного слова уговору между ними о том, что их отношения — самые что ни на есть супружеские: «И очень жаль, если ты не уважаешь человека, который… для которого… своего мужа», — произносит он с натугой в одной из пикировок с Анной. В том же разговоре он сообщает Анне, что едет к своей матери на подмосковную дачу, чтобы убедить ее, ради счастья сына, обратиться к Каренину с просьбой о даровании развода, — отзвук унизительного свидания Анны со свекровью, не признающей невестку, в самом раннем эскизе[587]. Короче говоря, вопрос о том, состоится развод или нет, что-то да значит.

Видимость развязки этого узла, согласно данной редакции, наступает через несколько дней. На собравшей всю Москву цветочной выставке, куда Анна, невзирая на ранящую память о скандале в театре[588], решается поехать в сопровождении статного Грабе (за персонажем, напомню, сохраняется фамилия из самой ранней редакции), она встречает брата. В обстановке нового для 1870‐х годов светского развлечения, сочетающего традиционную форму досуга с познавательными интересами[589] (даже погруженную в себя Анну на минутку захватывает зрелище «аквариума» с ящерицами[590]), Степан Аркадьич весело извиняется перед сестрой за свою оплошность: еще неделю назад он получил из Петербурга некое письмо на имя Долли и, не всмотревшись, переслал его в деревню жене. Письмо же было от Каренина и адресовалось Долли «для передаче Анне Аркадьевне». Долли вернула письмо мужу, и тот наконец, как раз накануне поездки на выставку, отправил его с кучером по назначению. При этом ясно, что письмо случайно или намеренно было Стивой распечатано: он знает его содержание и наивно поздравляет сестру с тем, что Каренин согласен на развод и что «все твои мученья, моей бедняжки милой, кончатся»[591].

Сбой в почтовой коммуникации — недоставленное письмо или ответ, соотнесенный по ошибке не с тем посланием, на которое он дан[592], — становится в творимом тексте будущей Части 7 технической метонимией глубинной неспособности людей понять друг друга. В данном случае особенно интересно то, что кружным путем дошедшее письмо Каренина не только производит странный эффект в Анне, но и своеобразным бумерангом оказывает воздействие на дальнейшую достройку и сюжета, и нарратива.

Вернувшись домой, Анна, хотя уже загипнотизировавшая себя страхом измены Вронского и фаталистически не желающая придавать какое бы то ни было значение разводу — презренной формальности, — все-таки прочитывает письмо.

Письмо, надо сказать, примечательное: Стива прав — оно содержит недвусмысленное согласие на развод. На момент создания разбираемой редакции Каренин в тогдашней, «авантекстовой» реальности романа, еще не начавшего печататься, уже успел пережить радость христианского прощения жены и ее любовника[593], но его новообретенная добродетельность еще не была подчинена фарисейской доктрине: графиня Лидия Ивановна выдвинется на роль его духовной, а заодно и житейской руководительницы много позже в генезисе текста, а пока эта эволюция образа могла только брезжить. Соответственно тому письмо, которое читает Анна, свободно от святошеских и пиетистских обертонов и звучит, пожалуй, неожиданно для читателя, помнящего Каренина преимущественно по его нескольким появлениям во второй половине книги:

Еще прошлого года я передал вам, что, потеряв столь многое в том несчастии, которое разлучило меня с вами, потерять еще немногое — свое уважение к самому себе, пройти через унизительные подробности развода я могу и согласен, если это нужно для вашего счастья. И тогда вы передали мне, что не хотите этого. Если решение ваше изменилось, потрудитесь меня о том уведомить. Как ни тяжело это для меня будет, я исполню ваше желание, тем более что те, которые говорили мне теперь об этом предмете, выставляли причину, вполне заслуживающую внимания, — именно то, что будущие дети ваши при настоящем порядке вещей должны незаконно носить мое имя или быть лишены имени. Как ни мало я имею надежды на то, чтобы вы обратили внимание на те слова, которыми я намерен заключить это письмо, я считаю своим долгом сказать вам их и прошу вас верить, что они сказаны искренно и вызваны той любовью, к[оторую?] воспоминанием тех чувств, которые я имел к вам. Никогда не бывает поздно для раскаяния. Если бы, что весьма возможно с вашей любовью к правде и природной честностью, чтобы [sic!] вы убедились, что жизнь, которую вы избрали, не удовлетворяет и не может удовлетворить вас, и вы почему-нибудь захотели вернуться ко мне, к прежней жизни, похоронив все прошедшее, я приму вас с ребенком вашим, которого я люблю, и никогда, ни одним словом не напомню вам прошлого и буду делать все от меня зависящее, чтобы сделать ваше счастье. Прощение, которое я от всей души дал вам во время вашей болезни, я никогда не брал и не беру назад. Я считаю своим долгом написать это теперь, так как от вашего ответа будет зависеть развод и вступление ваше в новый, по моему мнению, незаконный брак, и тогда уж соединение ваше со мною было бы невозможно[594].

Это письмо находит в Анне совсем иной отклик, чем тот, на который