мог надеяться Каренин. Именно оно запускает психологическую реакцию упоения всепроницанием и ясновидением, которая — начиная с этой версии до ОТ — составляет главную струю потока сознания Анны, мрачно ищущей оправдания импульсу самоубийства. И в этой-то точке генезиса возникает и закрепляется взаимное тяготение между темой развода и образностью бессознательного, которая чем дальше, тем больше становится у автора АК идиомой в описании суицидального состояния — сначала Анны (разбираемый нами сейчас этап), затем Вронского и, наконец, на заключительном витке работы над развязкой, снова Анны.

На пяти страницах автографа с Анной, читающей и повторяющей про себя письмо Каренина, поиск автором нужных изобразительных приемов запечатлелся особенно зримо. У начавшего писать эту сцену Толстого была уже, видимо, наготове метафора холодного и яркого света, которая первый раз на этих страницах пошла в ход в следующем пассаже (детальное воспроизведение см. в Извлечении 3 на с. 391–392):

Читая это письмо, с Анной случилось странное: она читала письмо, понимая не только каждое написанное слово, но понимая все те слова, из которых выбирал Алексей Александрович, когда писал письмо <…> как будто душа его была обнажена перед нею <…> И вместе с тем она не переставая думала о Вронском <…> и душа Вронского была также обнажена перед нею, и при этом странном(?)[595] холодном, пронзительном свете она видела и в его душе и в своей по отношению к нему теперь в первый раз то, что она никогда не видала прежде[596].

Каково происхождение этой иллюминации? Образ зловещего света как мотив, связанный с темой сексуального влечения, начал разрабатываться Толстым уже в самых ранних, 1873 года, черновиках завязки романа — в частности, в сцене светского вечера, где все гости замечают уединение влюбленной пары за дальним столиком. Вот как видится немое бушевание страсти между будущими любовниками бессильному в своем отчаянии (и пользующемуся пока неприкрытой симпатией нарратора) мужу:

Она подняла голову, глаза ее блестели из разгоряченного лица. <…> Как будто электрический свет горел на этом столике, как будто в барабаны били около этого столика, так тревожило, раздражало все общество то, что происходило у этого столика <…> Один только Алексей Александрович, не прекращавший разговора с генералом о классическом образовании, глядя на светлое выражение лица своей жены, знал значение этого выражения. Последний год <…> он встречал чаще и чаще это страшное выражение — света, яркости и мелкоты, которое находило на лицо и отражалось в духе жены. <…> Алексей Александрович, религиозный человек, с ужасом ясно определил и назвал это настроение. Это был дьявол, который овладевал ее душою. <…> „Это он, это дьявол говорит в ней“, — подумал Алексей Александрович, глядя на ее прямо устремленные на него, странно светящиеся между ресниц глаза[597].

В процитированном отрывке налицо инфернальные коннотации метафорического свечения (сливающегося с эталоном резкой яркости — «электрическим светом»). При очередном обращении к тому же мотиву, теперь в черновике не завязки, а развязки драмы, романтическая трактовка света/свечения, как кажется, отступает перед попыткой своеобразной психологизации. Излившись из авторского вымысла на бумагу в этом новом черновике, «странный» свет спешит продемонстрировать некий аспект своей природы, необходимое условие своего возникновения. Сделанная немедленно или вскоре вставка на полях деакцентирует метафоричность света, как если бы он в самом деле сенсорно воспринимался Анной, и представляет испытываемое ею озарение сложным процессом, взаимодействием внутреннего переживания и внешнего раздражителя:

Читая это письмо, с Анной случилось странное: она понимала его, но в голове сделался туман. Она чувствовала, что толпится рой мыслей, но ни одну она не могла сознать ясно. В сердце же была тревога тоже неопределенная. И то и другое было страшно и требовало от нее движенья. Она пошла, поспешно переоделась и, когда ей сказали, что лошади [поданы], поспе[шно] села и велела ехать к Облонским. Но только что она села в коляску и поехала, в голове ее вдруг стало все так ясно, как никогда не было. Она вновь в воображении читала письмо <…> [О]на видела все это и многое другое в каком[-то?] холодном и жестоком, пронзительном свете. Мысли ее, как будто пользуясь этим вдруг сделавшимся светом, с необычайной быстротой переносились с одного предмета на другой[598].

Редуцирую: эффект перцепции света производится в сознании Анны наложением езды в колесном средстве передвижения — то есть механического перемещения тела — на внезапный ступор, спровоцированный прочтением письма. Без исходного «тумана» в голове, «роя мыслей» и «неопределенной» тревоги нет и зажигающегося, как их антитезис (ложный, сразу же намекает череда сильных эпитетов), света. В Анне проступает некое иное Я, способное мысленно повторить слово в слово прочитанное длинное письмо. В дополненном и скорректированном по ходу писания тексте свет, прежде чем перенестись на «душ[у] Вронского» и «обнаж[ить]» ее для взора героини, дольше задерживается на фигуре Каренина:

Она понимала, что он надеется на ее возвращение и желает его потому, что она физически нужна для него, но что вместе с тем он это свое чувство одевал в христианское прощение, и она понимала, что он был не виноват и что физическое чувство привычки и христианское прощение были искренни. Она понимала и то, что он действительно любил не свою дочь Лили[599] именно потому, что ее рождение было связано с счастливым и высоким для него чувством умиления и что он любил Лили потому самому, почему она не любила ее: ее рождение было связано для нее самой с воспоминанием зла, которое она сделала ему. Она все понимала это теперь, все закоулки его и своей души, и это понимание не размягчило ее <…>[600].

Извлечение 3. Правка в рукописи 102, эксплицирующая мотив холодного света [601]

Текст до изъятий и вставок

Читая это письмо, с Анной случилось странное: она читала письмо, понимая не только каждое написанное слово, но понимая все те слова, из которых выбирал Алексей Александрович, когда писал письмо, понимая весь ход его мыслей, так, как никогда не понимала, как будто она сама писала это письмо, как будто душа его была обнажена перед нею, и ей даже страшно делалось. <И вместе с тем она не переставая думала о Вронском, перебирая в своем воображении все сказанные им слова, значение каждого слова, и душа Вронского была так же обнажена перед нею, и при этом странном(?) холодном, пронзительном свете она видела и в его душе и в своей по отношению к нему теперь в первый раз то, что она никогда не видала прежде.>

Текст после изъятий и