Последнее ее грустное замечание (она утрирует тот факт, что в эти послевоенные десятилетия семейные связи несомненно ослабли), вероятно, просто отражает разделение нашей собственной семьи, разбросанной по свету и все уменьшающейся. А может быть, и понимание того, что, вероятно, Анна подумывала не о брачных узах, а о простом удовлетворении своего материнского инстинкта, хотя бы и в результате мимолетной, пустячной связи.

А может, она хитростью надеется убедить меня оставить ей живое и дышащее наследство.

Опять Америка! На этот раз действие происходит на американской земле. Мы в каком-то доме — здесь целый табун психоаналитиков. Все в темных костюмах или платьях. Похоронное сборище. Я догадываюсь, что это похороны моей верной ученицы Елены Дейч. Кто-то печально зачитывает телеграмму от Анны, начинающуюся словами, что она обязательно была бы здесь, если бы не удар, после которого дальние поездки для нее уже невозможны. Сочувственный шепот.

Кто-то говорит о «почтенном возрасте»; вероятно, речь идет о покойнице. Называется число девяносто восемь.{155}

Снаружи раздаются враждебные крики, и мы собираемся у окон. На улице мы видим митингующих людей, в основном женщин. Мне попадается на глаза плакат с лишенной, кажется, всякого смысла фразой: РАССКАЖИТЕ НАКОНЕЦ О НЕЙ ПРАВДОЧКУ.

Помимо нежности и уважения к фрау Дейч, у меня такое чувство, будто в этом сновидении я сам только что умер. Это по мне скорбят, это меня осыпают бранью. В том, что я отождествляю себя с ней, нет ничего удивительного. Когда у меня обнаружили рак, первую операцию мне сделал ее муж. Елена родом из Галиции, как и мои родители и единокровные братья. Один из ее братьев совратил ее в детстве, что дало толчок ее мазохистским фантазиям. Ей снилось, что у нее гениталии обоих полов. (Возможно, на это намекает андрогинная наружность митингующих.) Ничто из этого мне не чуждо. Мое происхождение тоже подобно мифу, который я творчески исследовал в своем воображении, но истина, как сказала Ребекка, недоступна.

Дейчи предвосхитили наше изгнание из Вены, эмигрировав в Бостон в 1936 году. Елене за пятьдесят. Число 98 имеет символическое значение: при сложении его части дают 17, что можно записать по-еврейски так же, как и слово, обозначающее благо. Мальчиком я выбрал номер 17 в лотерее, предлагающей узнать свой характер. Вывод (безо всяких на то оснований) был таков: я обладаю Bestandigkeit: постоянством, упорством, стойкостью, верностью. Я позаботился, чтобы моя помолвка с Мартой состоялась семнадцатого числа, и мы всегда отмечали эту дату. Я прожил счастливую жизнь — и такую же, в целом, прожила Елена Дейч. Это, однако, не исключает серьезных страданий. Брак ее был почти платоническим, с сыном они не ладили, у нее случались выкидыши и любовные приключения. Но она выжила, выстояла, как оловянный солдатик, была стойкой и верной самой себе.

Ее первого и единственного ребенка зовут так же, как моего первенца — Мартином. В этом сне я не видел ее Мартина — единственным Мартином там был сутулый седой человек, почти без акцента говоривший по-американски, физик-ядерщик.{156} Вот уж где не без Эдипа — иметь такого взрывчатого сына! Вполне вероятно, что Мартин и не был отпрыском Феликса Дейча. Елена и Феликс были двумя углами любовного треугольника, а третьим был один актер.

И если кому будет угодно вообразить себе, что этим третьим был я, что она была тайной и мучительной любовью всей моей жизни и я до сих пор оплакиваю ее уход, — что ж, вольному воля, пусть себе фантазируют.

Все это в ее имени: Елена. «И море, и Елена — все движется любовью…» Мы лечим с помощью любви. Здоровье — это способность работать и любить.

Так что ПРАВДОЧКА О НЕЙ, правда о Елене, это и ПРАВДОЧКА О НЕМ.

Постойте-ка! Вспомнил недавний сон, в котором моя Анна и фрау Дейч были вместе. Он приснился мне в Париже, когда меня переполняли эмоции, связанные с посещением дорогих сердцу мест, и потому забылся. Вспоминаю одиноко стоящую ферму, утопающую в густой летней листве. Если бы я не привыкал понемногу видеть знакомые лица постаревшими и не знал, что это следствие моего собственного состояния, меня бы потряс вид Анны и Елены. Помню лишь обрывки их разговора. Елена: «Простите, что я не поднялась со стула». Анна: «Я и не представляла себе, как прекрасна Новая Англия…» Елена: «Я слышала хорошие отзывы о вашей гарвардской лекции. Говорят, она прошла просто великолепно…» Снова Елена: «Нет, я не жалею о том, что меня там не было. Сегодня все это так псевдонаучно, не то что во времена вашего отца. Один сплошной анализ и никакой души…»{157}

По-прежнему ясные, по-прежнему хитрые глаза на старушечьем лице, в венчике клочковатых волос. Она выглядела старше, чем моя мать на смертном одре. Я должен был поехать на похороны мамы, это непростительно. Даже Елена Троянская пришла к этому. Они бы не вышли в море, будь она старой, а Троя так и осталась бы провинциальным городком и не попала бы в бессмертные строки. «Куда плывете вы? Когда бы не Елена, что Троя вам одна, ахейские мужи?»{158}

В этот свой последний приезд в Париж я был один и чувствовал себя одиноким — как и пятьдесят с лишком лет назад. Как это непохоже на мое прошлогоднее прибытие на Gar de l'Est[26], когда я был потрясен, увидев толпу поклонников, журналистов и фотографов. Тогда ко мне подошла застенчивая, очень хорошенькая девушка, сделала реверанс и преподнесла букет. Ах, если бы такая девушка встречала молодого, чернобородого, непоседливого Фрейда в 1885 году! Но таких чудес не бывает: это незыблемый закон.

Я испытывал смущение и неловкость от такого приема. Жизнь — это фарс.

Потом меня приняли в свои объятия Эрнст и принцесса. Мы несколько часов просидели на залитой солнцем террасе ее дома, и принцесса подарила мне Афину.

Но вот сегодня мои шаги гулким эхом звучат на улицах Парижа. Никто даже мимоходом не останавливает на мне взгляда. Так лучше, естественнее. К своему удивлению, оказываюсь на Пляс-Пигаль.

Виктор Тауск — мой нежданный и незваный попутчик при пересечении Ла-Манша. Я увидел, как он сидит, сгорбившись за столом, и сразу понял — он тяжело болен. Сегодня сильная качка, и пассажиры сидят по своим местам, а если пытаются ходить, то держатся за поручни. Я подумал, что не мог ошибиться: эти усы, это красивое и надменное лицо; хотя его и тошнит, выглядит он не старше, чем в год своей смерти — в 1919-м. Увидев меня, он разевает от изумления рот. Он слышал, что я перебрался в Англию, и теперь направляется туда, чтобы разыскать меня.

Я мысленно застонал. Все та же неуемная жажда домогаться моей любви! Но я позволил ему пожать мне руку.

— Как поживаете, профессор? — спросил он.