– А где же ещё? – Рыбак причалил, ему хотелось похвалиться.

Дальше мы уже поехали вместе.

Причалили в деревне, поднялись в чистый светлый дом. Рыбак показал снасти. Похвалился:

– Однако и лучше у меня удочки были. Да сперли. Я на зиму-то уезжаю. Сперли. И даже знаю кто.

– Из местных?

– Ну, а из каких же. Посидели, покурили.

– Ну, я пойду, что ли?

– Пойди, – сказал рыбак, – только рыбину-то возьми.

– Да нет, неудобно.

– Да бери ты рыбину.

И отдал самую большую.

Он пошел меня провожать. Дома на улице были пустые. Почти пол-улицы на продажу. На всю деревню в сто с лишним дворов жили человек пятнадцать.

Походили по домам. Дома хорошие, крепкие, чистые.

Распрощались, пошел домой, встретил вчерашнего лесника. Пришлось зайти к нему.

Вышла во двор какая-то женщина, одетая в тулуп и закутанная в платок. Это среди лета, в жару.

– Что с ней?

– Зябнет.

– Почему зябнет?

– Сглазили.

– Ну уж.

– Я те говорю. Сглазили. Совсем плоха была. По врачам возил. Всё без толку. Вот только бабка помогает. Раньше совсем плоха была, а теперь только зябнет.

– Ас чего всё началось?

– Замужем она была, а тут телка одна была, ну, сучка одна. Она её приворожила, и мужа её приворожила. Эта хиреть начала, а муж-то к той ушел. Мы уж лечили, лечили, пошли к бабке в Ильинское. Бабка посмотрела, на воду погадала. Сказала, что сглаз. И точно определила, от кого вглаз. Определила, стало быть. Я говорю:

– Что же делать-то теперь? Бабка говорит:

– Помогу, но не совсем.

В общем, та, которая приворожила, она плохо кончит. Такие, которые на людей порчу наводят, они плохо кончают. В общем, бабка что-то нагадала. И ты не поверишь, эта сучка через месяц повесилась. Мужик после этого сбежал. И к сеструхе не вернулся. Сбежал. А сеструха с тех пор зябнет. И ничего ей не помогает, ни наговоры, ни лекарства.

– А бабка, которая в Ильинке, она жива?

– Ну а как же, живее всех живых.

– А чем она занимается?

– Она покойников отчитывает и лечит.

– Как это – покойников отчитывает?

– Церквей-то нет поблизости, а отчитать-то покойника надо. Она у нас монахиня.

– Как это – монахиня?

– Монашеского поведения, обет на себя взяла.

– А повидать её можно?

– Ну, можно, только я её предупредить должен, а то очень она пугливая. Её и выселять хотели за лечебу. Поэтому и хоронится. А к ней отовсюду, даже из Москвы приезжают.

– А чем лечит?

– Водой, наговорами, мазью.

Я пошел домой. По пути зашел в магазин. В магазине продавались только соль и сахар, а больше ничего.

– А хлеба нет?

– А хлеб у нас по четвергам, – сказала пожилая продавщица.

Оставалось два дня.

У последней перед лесом хаты я остановился. Дом был с хорошим палисадником. Лаяли две здоровые овчарки.

Вышел хозяин – здоровый мужик лет шестидесяти пяти.

Поговорили. Мужик был когда-то репрессирован. Отсидел, вернулся и теперь живет вдали от города. О травах поговорили, о лекарственных средствах.

Пришел домой, на турбазу. Отдал рыбину Володьке на разделку.

Где-то через час приехал директор завода с компанией. Выскочила разъяренная билитёрша, стала кричать, но директор, не давая ей разораться, вытащил из кузова ящик кумыса. И пока билетёрша утаскивала в дом кумыс, директор втихаря дал и мне две бутылки кумыса.

– Очень способствует, – сказал директор. Но не сказал чему.

Сели за стол. Билетёрша оттаяла. Рыба сварилась. Выпили. Пришлось мне последнюю колбасу выставить.

Директор уехал и увез Володьку, единственного умельца в нашей компании.

Мы с женой пошли прогуляться в деревню. Дошли до дома культуры. Зашли в зал и обомлели. В зале не было стульев, а весь пол загажен навозом. Здесь осенью и весной от дождя и ветра прятались отары овец. А над сценой лозунг: «Вперед, к победе коммунизма!» Жуткое зрелище. Вышли из этого дома так называемой культуры, а тут бабулька. Она жила совсем рядом. В какой-то покосившейся черной избе. Ей лет семьдесят пять, зубов почти нет, но ещё улыбалась. Она полола редиску на маленькой, в полтора метра грядочке. Крыша избы касалась земли.

– Сынок, ты небось грамотный, небось плитку мне починишь?

Вошли в избу пригнувшись. Грязь была такая, что Лена не выдержала, вышла, а мне пришлось чинить плитку. Темно, как в шахте. На кровати лохмотья. Плитку я починил. Включили спираль, нагрелась. Бабка была счастлива.

Жила бабка на пенсию. Пенсия 34 рубля. Просто так дать ей деньги было неудобно. Купил у неё банку земляничного варенья.

Рыбак потом сказал мне:

– Зря дал ей деньги, тут же пропьёт.

– Как же вы здесь живете? – глупо спрашивал я. Ничего подобного я в своей жизни не видел. И не предполагал, что через сорок лет после войны такое может быть.

Шли домой подавленные, молча.

На краю поля встретили всадника, рядом стоял мальчик, а неподалеку резвилась пушистая собака. Всадник был явно чеченец. И со всей своей компанией охранял овец. Чеченец, или как их называли местные, «чечен», гордо восседал на лихом скакуне. И когда мы подошли к нему, вежливо поздоровался. Я вдруг неожиданно для самого себя сказал:

– Дай прокатиться.

– Возьми, – сказал чеченец.

Мы обменялись, я получил лошадь, а чеченец остался с моей женой.

Я лихо вскочил в седло и поскакал. Это мне так показалось, что я вскочил и поскакал. На самом деле я влез в седло и небыстро поехал. Но стоило это мне немалых усилий. Сначало меня било задом о седло. Но потом былые навыки (когда-то я занимался конным спортом) всплыли в моей мышечной памяти, и я стал чувствовать себя уверенней. И даже попробовал пустить лошадь галопом, но вовремя опомнился и продолжал рысью.

И тут вдруг мальчонка вскочил на вторую лошадь и действительно помчался по кругу. Как же красива была его посадка! Её невозможно добиться городскому жителю. Для этого надо родиться в горах. Мальчик был как одно целое с лошадью. Пригнувшись к лошадиной шее, почти незаметно приподнимаясь и опускаясь, несся он независимо от коня, а конь лишь догонял его и подставлял свою красиво изогнутую спину.

Ах ты, боже мой, когда бы я умел так ездить, разве стал бы я писать всякую ерунду, я бы ездил, мчался, летал на коне, а уж потом, утомленный до изнеможения, садился за стол и марал бумагу.