Дав круг, мальчик спрыгнул с коня прямо перед Еленой, видно, для неё он и скакал по кругу.

Тут же подъехал я и грациозно сполз с седла, довольный, что удалось не свалиться.

Чеченец с большим интересом беседовал с моей женой, а когда я вернул ему лошадь, пошутил:

– Меняюсь.

– С доплатой, – пошутил я.

– А меня уже никто и не спрашивает, – сказала жена.

– Когда горцы разговаривают – женщины должны молчать, – пошутил я.

– Ты, горец, лучше послушай, что здесь творится – сказала Лена.

А творилось вот что.

Местное население терпеть не могло приезжих чеченцев. Мне об этом и председатель говорил, и рыбак. Да и тетки возле магазина жаловались:

– По тысяче в месяц зарабатывают. Чеченец объяснил:

– Они здесь работать не хотят, поэтому и не зарабатывают. С овцой день и ночь заниматься надо. А они на праздники напились. Три дня – первого, второго и третьего мая, овцы орут, их никто не поит, не кормит, целых три дня без воды и пищи в загоне. Мы от поголовья работаем. Сколько выкормим, столько и получим. У нас тоже много овец дохнет. А у них, бывает, все дохнут. У нас так не бывает. Они нам гадят, но сделать ничего не могут. Потому что в каждой отаре каждый начальник своих овец имеет. Сейчас поздно, ты завтра приходи к нам, вон в ту избу, я тебе всё расскажу. Нас тут убить хотели, а когда мы ответили, чуть не засудили.

– Всюду жизнь, – говорил я своей жене, ложась спать. «Всюду жизнь» – картина художника Ярошенко.

Еда кончалась. От председателя, обещавшего прислать еду, не было ни весточки. Я пошел в пионерлагерь и попытался от начальника дозвониться хотя бы на завод, не говоря уже о колхозе.

Никуда, конечно, не дозвонился. С горя обыграл начальника в шашки. Подумал, что на крайний случай выступлю здесь перед пионерами за еду.

Подошел какой-то вожатый. Обыграл и его в шашки. Потом ещё человек трёх, после чего они все вместе привели какого-то заморыша в очках и красном галстуке. И этот заморыш три раза подряд буквально разгромил меня, хотя я играл довольно прилично.

– Ладно, – сказал я на прощание, – в крайнем случае, если не пришлют еду, придём к вам обедать.

Директор не возражал, но и не настаивал.

Я пошел домой, на крайний случай, конечно, сошел бы и лагерь, но хотелось выкарабкаться и самому. Хлеб должны были привезти завтра. И завтра же предполагался поход к знахарке в Ильинское – это девять километров пешком.

Утром следующего дня встал пораньше и бодро отмахал девять километров.

В Ильинском была центральная усадьба. Главная и единственная улица длиной километров в пять, посредине стоял сельсовет, и, отсчитав от него четвертый дом, я как раз и вышел к дому Неонилы Никитичны.

На стук вышла сухонькая старушка с востренькими глазками, довольно сосредоточенная и не слишком любезная.

– Вот, – сказал я бабульке, – вчера с вами лесник говорить должен был.

– Говорил, – сказала бабка, – обожди. – И ушла. Не было её минут двадцать. Потом она вышла с трёхлитровой банкой, налила из крана воды, вернулась в дом, а минут через пятнадцать вышла с какой-то девицей. Девица держала банку с водой. Поклонилась старушке и ушла.

– Давай, – сказала бабка.

Мы вошли в маленькую горницу.

– А чего же банку не взял? Или лесник не сказал тебе, чтобы с водой приходил?

– Нет, ничего не сказал.

– А откуда ты?

– Из Москвы.

– И откуда только не ездят. У меня был один полковник из Москвы. Ты ни у кого не спрашивал, как ко мне пройти?

– Нет, ни у кого.

– Следят. Жизни не дают. Уже привлекали. Сельсовет выселить грозился.

– Только за то, что лечите?

– Ну, а за что ещё-то? Ведь и сами приходят лечиться, и сами же выгоняют. Ну что за власть такая?

– А вы деньги берёте?

– А тебе чего? Не беру я денег. Так все равно грозят выселить. Ты сам-то из Москвы? Я-то ведь уже и не лечу. А у тебя-то чего? Нет, погоди. Я сама.

Провела вдоль тела руками. Точь-в-точь как московские экстрасенсы.

– Вот тут болит? – показала на правый бок.

– Болит.

– И тут нелады, – показала вниз. Я кивнул.

– Всё чую.

– А как вы чуете?

– А в руках покалывает. Где у тебя болит, там у меня покалывает.

– Может, это у меня от сглаза?

– Нет, болезнь. А чего к врачам не ходишь?

– Да без толку.

– Не скажи. Вот я в прошлом годе в больнице лежала. Так очень толковые врачи. И очень помогли мне.

– А что, сами себя вылечить не могли?

– Нет, тут хирург нужен был.

Она вышла, вернулась с банкой воды. Встала над ней, над водой, помолилась, пошептала в течение минут пяти.

– Вот, – сказала, – будешь пить три раза в день, через десять дней придешь.

– Так я уезжаю скоро.

– Значит, ещё одну банку воды надо, и мазь «Бинго-бонго», знаешь? В любой аптеке. Вот я тебе коробочку дам.

Взяла с полки коробочку, на баночке фабричная этикетка, «Бинго-бонго» написано, и цена восемь копеек. Над мазью бабка тоже пошептала.

– Будешь мазать там, где болит.

Я растрогался, вынул носки ручной вязки, мёд, лесник предупреждал, что деньгами она не возьмёт.

Бабка поджала губы и от подарков гордо отказалась:

– Не надо мне от тебя ничего, и всё.

– Ну, может, вам из Москвы что прислать? Может, лекарства?

– Ничего мне от тебя не нужно.

– Может быть, вы мне адрес свой дадите, а я вам напишу из Москвы и пришлю, что вам понадобится.

Бабка вся сжалась:

– А ну, уходи! Давай уходи.

– Я что-нибудь не так сказал?

– Давай уходи! Ишь, грамотный какой.

– Я хотел сообщить вам, помогло или нет.

– Уходи, – твердила бабка, вся вмиг побелев. Глаза стали злые.

Пришлось уйти.

«Вот тебе и целительница», – подумал я.

Бабка смотрела через стекло, что-то ворчала. И рассержена была не на шутку.

Шёл расстроенный. Пытался восстановить разговор.

Первая тень неудовольствия появилась, когда заговорил про деньги. Но потом она вроде нормально разговаривала. А когда подарки предложил, разозлилась. Хотя вроде ничего обидного не было. Да и лесник говорил, что подарки она берёт. А вот просьба об адресе её разозлила как следует. Но ведь должно же ей быть интересно, помогла или нет.