– Нет. Мы думали, что Билли спрятали в насосной, где Роот разделывал туши.

– Почему?

Монсон скривился, давая понять, что с удовольствием избежал бы подробностей.

– Там были наручники и старая кровать. – Он, ожидая реакции, покосился на Веронику.

И та не подвела – молча кивнула, предлагая продолжать, хотя внутри у нее все похолодело.

– Если бы Нилла Роот была замешана, она не стала бы рассказывать о насосной. К тому же у нее были собственные дети, причем мальчик – ровесник Билли. Мне с трудом верится, что она сделала бы что-то подобное.

– А как Роот объяснил наручники и кровать?

До чего же деловито это у нее прозвучало! Монсон, кажется, тоже удивился – вскинул подбородок.

– Сначала он ничего не говорил, а потом, когда ему дали адвоката, стал утверждать, что встречался там с женщинами. Замужними женщинами, чьи имена он не хотел раскрывать. Да, такие слухи о нем ходили, но весь его рассказ звучал как сочинение, состряпать которое ему помог адвокат. – Монсон отпил еще кофе.

– Но кем бы ни оказался неизвестный сообщник или сообщница, он или она должны были увести Билли из насосной, когда стало ясно, что Роота арестовали. А через неделю, когда его выпустили, он забрал Билли и удрал на юг, – подытожила Вероника.

– Более чем возможно, – кивнул Монсон.

– Ну а потом? Что произошло потом? И зачем Рооту понадобилось увозить Билли?

– Вот над этим стоит поразмыслить.

Монсон и жизнерадостная собачка проводили ее до двери. Поколебавшись, Вероника обняла Монсона на прощание. От него пахло кексом и Old Spice. Монсон обнял ее в ответ, пообещал еще подумать над делом и сказал, что Вероника может звонить ему, когда захочет. Сказал так, как будто действительно хотел, чтобы она звонила.

Город – это место для тех, чей настоящий дом где-то еще, но они пока не знают, где именно. Вероника вычитала это в какой-то книжке или, может, услышала по телевизору. В этом утверждении что-то есть. Сама она жила в Париже, Лондоне, Берлине и вот теперь – в Стокгольме. И ни в одном из этих городов она не чувствовала себя по-настоящему дома.

В последние часы, сидя за рулем машины, она много думала о Кристере Монсоне. О том, с какой любовью он говорил о своей жене, о детях и внуках, чьи фото висели на стенах прихожей и гостиной. Монсон был женат на Малин, наверное, лет тридцать пять, не меньше, но все еще с нетерпением ждал, когда она придет домой. Веронике этого не хватало – ей некого было так ждать. У нее вообще никого не было.

Вероника открыла входную дверь, осторожно прислушалась к темным глубинам квартиры. Там было тихо и неподвижно. Вероника зажгла весь свет и не успокоилась, пока не заглянула в кладовку и под кровать. Квартира выглядела такой, какой Вероника ее оставила, ничто не указывало на то, что здесь кто-то побывал. Вероника открыла окно, чтобы проветрить комнаты, выглянула наружу и посмотрела в конец улицы. Курильщика не было. А вот ночные бабочки вернулись. Кружились вокруг своего электрического солнца, повторяя все ту же ошибку.

Телефон подмигнул ей с кухонного стола. Четыре подмигивания, по числу сообщений. Сначала те два, когда звонивший дышал и бросал трубку. Третье сообщение тоже началось с молчания, но когда она уже хотела перейти к следующему, послышался голос.

– Это снова Ларс, из группы. – Ларс несвязно бормотал – видимо, был пьян. – Вы не перезвонили. Черт… – Он запнулся, что-то неразборчиво забубнил, и сообщение кончилось. Вероника так и не поняла, откуда у него ее номер. Надо завтра обсудить это с Руудом.

Четвертое послание оставил Маттиас:

– Привет, это я. Хотел проверить, что ты нормально добралась. Ну и… – Вероника почувствовала, как он заерзал. – Рад был видеть тебя, Вера. Нам бы надо видеться почаще. – Еще пауза. – Да нет, это все. Береги себя, – торопливо закончил он. Судя по голосу, Маттиас был недоволен собой, словно хотел сказать что-то другое, более существенное.

Вероника выключила автоответчик. Посмотрела на лампочку – та горела теперь ровным красным светом. Больше ей никто не звонил.

Она нажала на кнопку сохраненных сообщений. Последняя весточка от Леона была здесь, и на этот раз Вероника прослушала ее с самого начала.

«Это конец, Вероника. Как ты не понимаешь? Я не хочу больше писем. Не хочу сообщений или разговоров посреди ночи. И прекрати ждать меня у подъезда. Это уже болезнь. – Он вздохнул. – Хватит, Вероника. Прошу тебя. Хватит».

– Кристер, ты спишь? Голос Малин застал Монсона врасплох. Уже полчаса он молча лежал в темноте; между тем радиочасы оставили полночь позади. Дыхание жены стало глубже, и Монсон отпустил мысли на свободу.

– Прости, я просто лежал, думал кое о чем. Я тебя разбудил?

– Нет.

Он знал, что это неправда, что жена солгала, чтобы он не чувствовал себя виноватым. Ей завтра утром рано вставать. Монсон почувствовал, как она повернулась к нему, и вытянул руку, чтобы она положила голову ему на плечо.

– Это из-за Веры Нильсон? – спросила Малин.

– Вероника, – пробормотал он.

– Что?

– Ее теперь зовут Вероника Линд. Вероника, не Вера.

– Да, ты же говорил. Как думаешь, почему она сменила имя?

Он погладил Малин по спине.

– Не знаю. Может, хотела сбежать от прошлого.

– Но больше не хочет.

– Похоже на то.

– Как по-твоему, ее версия правдива? Ну, что Билли Нильсон жив?

– Если бы ты спросила меня несколько лет назад, я бы сказал «нет». Но я видел Веронику, выслушал ее рассказ – и теперь не знаю. А вдруг так и есть? Роот мог увезти Билли из поселка, оставить его у кого-нибудь или сам о нем заботился. Но тогда возникает вопрос – почему? Почему он бросил свою собственную семью, чтобы заботиться о чужом ребенке?

Несколько секунд было тихо. Малин продолжала гладить его грудь. Монсону это нравилось, нравилось, что жена рядом.

– Что ты можешь сделать, Кристер? Что ты можешь сделать, чтобы помочь Веронике докопаться до правды?

– Пока не знаю. Может, попробовать выяснить, что произошло с женой и детьми Роота? Вдруг Томми дал знать о себе кому-то из них. Может, они знают что-то, что поможет нам двинуться дальше.

– Хорошо, – пробормотала Малин ему в ухо. – А теперь, когда ты пришел к этой мысли, давай поспим, а?

Моя любовь

Когда-то мне хотелось, чтобы лето, тепло и синее небо длились вечно. Потом мне страстно захотелось осени – наступит осень, и ты заберешь меня отсюда.

Как мне пришла в голову такая глупость – вообразить, будто у нас с тобой есть будущее? Здесь нет прохлады, нет милости – только вечные муки под безжалостным солнцем, а потом нас поглотят темнота и холод.