– Слишком долго ждать. – Исак покривился.

Ей захотелось возразить, что по сравнению с десятками лет еще один месяц – сущая ерунда, но она сдержалась. Ей тоже не хотелось ждать. Прежде всего – из-за событий последних нескольких дней. Честно сказать, наплевать ей на работу, на Рууда и Общественный центр. Проживет она и без наркотика чужого горя. Она должна узнать правду о Билли. И как можно скорее. Пока не взорвалась голова. И Вероника сказала:

– Есть другой путь.

– Какой?

Вероника помедлила. Еще можно передумать, еще не поздно; однако надежда, которая светилась в глазах Исака, заставила ее продолжать.

– Мы можем завтра вместе поехать в Рефтинге. Ты поговоришь с папой, осмотришься в доме, в комнате Билли… в твоей комнате, – исправилась она. – Поглядим. Вдруг что-нибудь заставит тебя вспомнить, что именно тогда произошло.

До утра она успела не единожды пожалеть о своем предложении. Даже подумывала позвонить Маттиасу. Но Вероника и так знала, что он скажет, знала, что он рассердится. Поэтому она позвонила Кристеру Монсону. Тот, как она и думала, просыпался рано. Успел уже выгулять собаку и прочитать половину газеты. Вероника так и видела его перед собой, сидящего за кухонным столиком.

– Как я рад, что ты позвонила!

Вероника изложила Монсону рассказ Исака. Сказала о поездке, которую они задумали. Она ждала, что Монсон перебьет ее, станет задавать вопросы, отговаривать. Кажется, она даже надеялась на последнее. Но Монсон просто молча слушал.

– Может, отменить поездку? Вам эта идея не кажется дурацкой?

– А ты сама как думаешь? Что говорит тебе интуиция?

– Что Исак – это Билли. – Она ни минуты не колебалась. – Что он поможет во всем разобраться.

– Хм. – В трубке несколько секунд было тихо. – В таком случае… – Монсон кашлянул. – В таком случае у тебя нет выбора, Вероника. Ты должна ехать – и ради себя, и ради Билли. Жаль, что я сам не доверился своей интуиции тогда, с тем ключом. Мне бы установить наблюдение за Роотом, выяснить, куда он уехал. С кем встречался. Может, тогда все вышло бы по-другому.

– Ладно. – Вероника все еще держала трубку у уха – ей не хотелось заканчивать разговор. Нравилось слушать голос Монсона.

– Кстати, я пытаюсь отыскать семью Роота. Уже сделал пару звонков старым коллегам. Вдруг Нилла потом еще встречалась с Томми или хотя бы получала от него вести… Может, кто-нибудь видел его вместе с маленьким мальчиком.

Веронику вновь поразило, насколько по-другому звучал сейчас его голос, совсем не так, как в первые полчаса их встречи.

– Думаешь, это что-то даст? – спросил Монсон.

Она подумала про Маттиаса. Брат изучил все возможные зацепки и наверняка проверил семью Роота. Но Веронике не хотелось душить энтузиазм Монсона.

– Не знаю. Попробовать стоит, – сказала она.

В трубке стало тихо, и Вероника поняла, что пора прощаться. Монсон, кажется, тоже.

– Ты ведь позвонишь мне, когда вы будете в Баккагордене? Позвони, пожалуйста.

– Обязательно.

– И еще, прежде чем вы соберетесь ехать…

– Что?

– Осенью восемьдесят третьего фермеры Рефтинге затягивали с началом пахоты. Никто не хотел, чтобы именно его плуг выворотил из земли останки маленького мальчика. Вряд ли Роот закопал Билли на чьем-нибудь поле. Но люди не всегда ведут себя рационально. – Монсон приблизил трубку ко рту. – Местным не понравится, что ты ворошишь прошлое. Некоторые важные элементы головоломки еще отсутствуют, и в Рефтинге есть те, кто не хочет, чтобы правда вышла наружу. Будь осторожна, Вероника.

Вероника пообещала быть осторожной и положила трубку. Улыбнулась. Она не одна, на ее стороне Монсон, и это странным образом успокаивает.

Когда через час на ее пороге появился синеглазый Исак с рюкзаком, последние колебания испарились. Монсон прав. Она должна ехать.

– Ты знаешь, как встретились твои родители? – спросила Вероника, когда они вырулили на шоссе и покатили на юг. – Была ли свадьба или что-то вроде того?

Исак покачал головой.

– В альбоме, который я смотрел, не было совместных снимков. Только мои детские фото. На некоторых – мама, всегда без отца. Он держался по ту сторону объектива. Я решил, что мама избавилась от всех его фотографий, когда он свалил. Не хотела, чтобы ей что-то напоминало о нем. А может, он просто отказывался сниматься.

В машине стало тихо, и Вероника сосредоточилась на дороге.

– А твой папа? – спросил Исак, помолчав. – Какой он?

– Папа хороший человек. Он тебе понравится.

– Они были счастливы – он и твоя мама? До того, как?..

– Думаю, да. Папа был на седьмом небе, когда женился на маме.

– Она была красивая?

– Да-а… – Вероника не торопилась с ответом, надеясь избежать вопроса, который, она чувствовала, вот-вот прозвучит. Но хитрость не помогла.

– А твоя мама? От чего она бывала счастлива?

Какое-то время Вероника молчала, пытаясь вызвать в памяти мамино лицо. Она старалась вспомнить, что заставляло маму улыбаться. В такие минуты мать выглядела по-настоящему счастливой. Вероника стала представлять ее себе дома, в церкви, возле секретера, в саду…

Исак, видимо, решил, что Вероника не хочет отвечать, и задал следующий вопрос:

– Вы с мамой были близки?

Минное поле, но ответить придется.

– Да, когда я была маленькой.

– А потом?

– Не вполне. Мама хотела, чтобы все делалось так, а не иначе. Она стала очень раздражительной.

Неважное объяснение. Надо было как-то по-другому дать понять Исаку, что атмосфера в доме могла измениться за считанные минуты. Что эта перемена иногда ощущалась в воздухе, хотя никто не говорил ни слова.

– Разбитой, расстроенной. – Все не то, не то.

– Вам, наверное, нелегко приходилось.

Веронике не понравилась интонация, с какой это было сказано. Исак словно судил маму, исходя из скудных слов Вероники. Несправедливо.

– Мама очень любила детей, – сказала она. – По воскресеньям после службы она вела детский час в церкви.

Скажи как есть, шептал голос у нее в голове. Расскажи, что больше всего она любила малышей. Что она потеряла интерес к тебе и Маттиасу, когда вы стали постарше. Когда вас больше не получалось контролировать. Когда появился кто-то другой, кого любить было легче. Скажи же. Скажи правду! Расскажи, что единственное, что интересовало маму – это…

Вероника чувствовала, что Исак смотрит на нее, понимала, что должна рассказать о черной проруби, которая опять зияет в ее груди.