— Хм-м. — Я поставил последние грязные чашки в мойку и извинился, что не смогу помочь мыть посуду.

— Как же мог мистер Филмер так расстроить Даффодил? — воскликнула Нелл. — Ей все это явно очень нравилось, а он такой симпатичный мужчина. Все думали, что они прекрасно ладят между собой. — Помолчав, она сказала: — Мистер Ануин считает, что это любовная ссора.

— Разве? — Я задумался. — Пожалуй, мне надо пойти на разведку. Посмотреть, не происходит ли что-нибудь еще.

Может быть, Даффодил делала ему авансы, а он ее слишком грубо отверг, подумал я. А может быть, и нет.

— Мистера Филмера не было за завтраком, — сказала Нелл. — Все это меня очень беспокоит. А вчера вечером все были так счастливы…

Если решение Даффодил сойти с поезда — самое худшее, что нас ждет, подумал я, то мы еще легко отделались. Я расстался с Нелл и отправился по вагонам. Вскоре я оказался у двери купе Филмера, которая была плотно закрыта.

Я навел справки у проводника спального вагона, который дальше по коридору складывал на день койки и раскладывал кресла.

— Мистер Филмер? Он все еще у себя, насколько я знаю. Он немного резко говорил со мной, сказал, чтобы я поторапливался. Это на него не похоже. Он что-то ел, и у него стоял термос. Но нам иногда попадаются такие пассажиры. Не могут протерпеть ночь, чтобы не залезть в холодильник — вроде того.

Я уклончиво кивнул и пошел дальше, размышляя о том, что, если Филмер запасся едой на завтрак и термосом, — значит, он еще в Виннипеге знал, что они ему понадобятся. А из этого следует, что вчерашняя ссора была запланирована заранее и что Даффодил в ней неповинна.

Джордж Берли сидел у себя и что-то писал.

— Доброе утро, — сказал он весело. — Как поезд?

— Проводники переднего спального вагона грозят уволиться, а? У них заблевали все туалеты.

— Фу!

Он усмехнулся.

— Я на всякий случай взял в Виннипеге жидкости для дезинфекции, — сказал он. — Железнодорожная болезнь, это бывает.

При виде такого потворства безобразию с его стороны я неодобрительно покачал головой и пошел дальше, посматривая, как всегда, не попадется ли мне костлявый, но главным образом направляясь в конский вагон.

Лесли Браун, осунувшаяся от недосыпания, встретила меня куда менее воинственно.

— Заходите, — сказала она, пропуская меня в дверь. — Честно говоря, мне бы не помешала кое-какая помощь.

Поскольку я только что видел в сидячем вагоне несколько зеленовато-бледных конюхов, явно страдающих от похмелья, я сначала решил, что ей нужно просто помочь ухаживать за лошадьми, но оказалось, что дело не в этом.

— Тут происходит что-то непонятное, — сказала она, заперев за мной дверь и направляясь к свободному пространству в центре вагона, где рядом с ни в чем не повинным водяным баком стояло ее кресло.

— А что такое? — спросил я, следуя за ней. Она молча показала в передний конец вагона, я пошел туда и, дойдя до конца прохода между стойлами, увидел, что один из конюхов, устроив что-то вроде гнезда из тюков сена, полусидит-полулежит в нем, скорченный наподобие эмбриона, и время от времени издает слабые стоны.

Я вернулся к Лесли Браун.

— Что с ним? — спросил я.

— Не знаю. Вчера вечером он напился, все они напились, но это не похоже на обычное похмелье.

— А у остальных вы спрашивали?

Она вздохнула:

— Они мало что помнят из того, что было вчера вечером. И что с ним, их ничуть не волнует.

— При какой лошади он состоит?

— При Лорентайдском Леднике.

Пожалуй, я удивился бы, назови она какую-нибудь другую.

— Это ведь та самая лошадь, — сказал я, — чей тренер прислал отдельные пронумерованные пакеты корма, потому что другая лошадь миссис Квентин издохла, съев что-то не то?

Она кивнула:

— Да.

— А этот парень находился при лошади все время, пока она стояла в конюшне в Виннипеге?

— Да, конечно. Они работали с лошадьми и присматривали за ними, а потом все вернулись на поезд вчера после скачек вместе с лошадьми на грузовиках, когда поезд еще стоял на боковом пути. Я приехала с ними. Все лошади чувствуют себя хорошо, могу вас заверить.

— Прекрасно, — сказал я. — И Лорентайдский Ледник тоже?

— Посмотрите сами.

Я обошел вагон, разглядывая каждую лошадь, но они действительно выглядели здоровыми и бодрыми, даже Высокий Эвкалипт и Флокати, которым можно было бы простить некоторую усталость и вялость после их вчерашних подвигов.

Головы большинства из них высовывались наружу из стойл — верный признак интереса к жизни; лишь некоторые стояли в глубине и дремали. Лорентайдский Ледник проводил меня холодным взглядом своих блестящих глаз — он был в куда лучшем состоянии, чем его опекун.

Я вернулся к Лесли Браун и спросил, как зовут этого конюха.

— Ленни, — сказала она и заглянула в список. — Леонард Хиггс.

— Сколько ему лет?

— Я думаю, около двадцати.

— Как он обычно себя ведет?

— Как все остальные. Непристойно ругается через каждое слово и рассказывает похабные анекдоты. — Она неодобрительно покосилась в его сторону.

— Когда начались эти стоны и корчи?

— Он лежал здесь всю ночь. Остальные сказали, что его очередь дежурить, только это неправда, просто он не стоял на ногах, так что они бросили его на сено и пошли веселиться дальше. Стонать он начал примерно час назад и ничего не отвечает, когда я его спрашиваю.

Она была обеспокоена и боялась, что его поведение могут поставить ей в вину.

Я, к некоторому ее удивлению, снял свой желтый жилет и полосатый галстук и дал ей подержать.

— Посидите немного, — сказал я. — Попробую привести его в чувство.

С покорностью, какой я от нее никак не ожидал, она согласилась. Я оставил ее сидеть с моими регалиями на коленях и вернулся к бесчувственному телу, лежавшему на сене.

— Ленни, — сказал я, — пора кончать.

Он продолжал стонать, как будто в забытьи. Я присел рядом с ним на тюк сена и наклонился вплотную к тому его уху, которое было обращено ко мне.

— Заткнись, — произнес я очень громко. Он дернулся, охнул и после короткой паузы снова принялся стонать, но теперь уже, как мне показалось, притворно.

— Если ты перебрал пива, то сам виноват, — сказал я назидательно. — Но я дам тебе что-нибудь такое, от чего тебе станет легче.

Он скорчился еще сильнее, закрыв голову руками, словно защищаясь от удара. Никакой ошибки быть не могло: он страдал не только от похмелья — его мучил страх.