Олег вдруг понял всю безнадёжность своего положения. Что бы он сейчас ни сказал, всё можно будет истолковано превратно. Оправдываться не было смысла, ему всё равно никто не поверит. Да и ни сообразить толком, что можно ответить, ни собраться с мыслями, ни даже высказать что-то до конца ему не давали, сбивая репликами, ехидными замечаниями. Как когда-то, когда на него в переулке навалилась стайка мелкой шпаны. Навалилась и стала наносить удары, и отбиться от них не было никакой возможности. Пришлось убегать. Теперь бежать было некуда, поэтому он просто замолчал.

Анна Абрамовна ещё некоторое время пылала праведным гневом, но выдохлась и села.

— Ну а вы что скажете, Марина Михайловна? — Тамара Витальевна ни на миг не переставала следить за ходом собрания.

Учительница географии согласно закивала головой и заговорила о недопустимости подобного поведения со стороны педагога, об ответственности за детскую психику, о порядочности… При этом она всё время искоса поглядывала на директора, словно спрашивала: «Ведь так? Ведь я правильно говорю?» Тамара Витальевна молчала, ни словом, ни кивком не давая понять, довольна она сказанным или нет. Наверное поэтому, желая сделать своё выступление ярче, Марина Михайловна налегла на вопрос: «А как далеко зашли эти отношения?»

— Что же, вопрос логичный, — директор была спокойна, — мы попросили разобраться в этой проблеме классного руководителя 10 класса «А», где учится Малышева. Лариса Павловна, вам слово, доложите, пожалуйста, коллегам, что вам удалось выяснить.

Лариса Павловна встала, привычно вздёрнула нарисованные брови и, поджав и без того узкие губы, заговорила:

— Сегодня утром я разговаривала с Таней Малышевой… Ну, что можно сказать… Девочку я знаю давно, и в последнее время она, конечно же, сильно изменилась. Она всегда была очень открытой, честной, доверяла мне, не скрытничала. А сегодня я её просто не узнаю. Она отмалчивалась, заплакала, а когда я её напрямую спросила о её отношениях с Олегом Дмитриевичем…

— Вы что же, её об этом допрашивали?! — не выдержал Олег, изумлённо глядя на классную руководительницу.

— Не допрашивала, а попросила откровенно, как матери, рассказать всю правду. Так вот, несмотря на мои усилия, девочка ничего не сказала, она замкнулась. А когда я ей велела после уроков прийти сюда, на наше собрание, у неё буквально началась истерика и она убежала. Как выяснилось, она вообще убежала с уроков домой. Представляете?! Никогда ничего подобного не было, а теперь… И хотя девочка мне ничего не сказала, но она ничего и не отрицала, и я, как педагог, могу с уверенностью заявить, что девочка переживает сильнейший психологический стресс. На неё, безусловно, оказали сильнейшее влияние эти неестественные для её возраста отношения со взрослым мужчиной, тем более с учителем. Я не знаю, насколько далеко зашли их отношения, но думаю, что в душе ребёнка борется привитое с детства чувство уважения к учителю с осознанием постыдности происходящего. Я, как педагог…

— Педагог! — Благие намерения Олега выслушать всех до конца, а потом так же уверенно и спокойно опровергнуть все их домыслы, разлетелись в пыль. — Да какой же вы педагог?! — продолжал он, яростно наращивая громкость, чтобы перекрыть попытавшуюся его остановить Анну Абрамовну. — Вы не педагог! Вы, я не знаю, садистка какая-то! Да любой полуграмотный прапорщик обладает большим чувством такта, большим пониманием психологии подростка, чем вы! Педагог! Да вас к детям на пушечный выстрел подпускать нельзя! Допрашивать девушку о её чувствах, о её, возможно, первой любви! Да как вы только додумались до этого?! Как у вас язык повернулся вопросы такие задавать?! Вы же женщина, мать! Как вы могли её на это судилище вызывать?! Потребовать от неё доверия и откровенности! Откровенности потребовать нельзя, её заслужить нужно! И не дай Бог, вот так ею воспользоваться!

— Вы зря кричите, Олег Дмитриевич, — спокойный голос Тамары Витальевны заполнил наступившую тишину, — криком ничего не докажешь. Мы никого не судим, мы просто хотим разобраться в ситуации. Согласитесь, у нас ученицы и учителя целуются не каждый день. Впрочем, вы сами только что назвали ваши с Малышевой отношения любовью. А перед этим признались, что такие же отношения вас связывают с Ольгой Ивановной. Ну она человек взрослый, ей самой решать… Но вот совращать несовершеннолетних учениц вам никто не позволит. И если родители Тани, которые, безусловно, будут возмущены, напишут заявление… Дело не ограничится простыми разговорами о вашем моральном облике. Мы долго терпели ваши выкрутасы, ваши пьянки с учителем физкультуры, гулянки у вас дома, в которые вы пытались втягивать наших молодых учительниц, ваши постоянные разговоры, ваши инсинуации по поводу мнимых взяток в нашей школе. Ваши прогулы, наконец!

— Какие прогулы? — не понял Олег.

— Как какие? Все зимние каникулы вы не появлялись в школе, хотя это были рабочие дни!

— Но ведь я говорил, что уезжаю! Я же отпрашивался!

— Не помню. Вы заявление с просьбой предоставить отгулы писали? У меня, во всяком случае, его нет. А на подобный случай должен издаваться специальный приказ… У вас, вообще, очень оригинальные представления о трудовой дисциплине! Вас ещё месяц назад нужно было увольнять за прогулы. В общем, мы долго надеялись, терпели, но терпению нашему настал конец! Я думаю, что профсоюзная организация, в лице Людмилы Антоновны, выразит общее мнение.

Олег посмотрел на поднимающуюся с места Людмилу Антоновну, но дожидаться её выступления не стал. Он тоже встал.

— Ладно, не трудитесь. Я всё понял.

Он резко повернулся и, неловко задев стул, направился к выходу из кабинета.

— Олег Дмитриевич! — голос директора настиг его на пороге.

«Да пошли вы!» — буркнул он себе под нос и хлопнул дверью.

— Дурак ты, Олежка! Хотя и большой, и умный, а — дурак!

Они сидели вдвоём с Володькой в маленькой забегаловке за пластиковым столом и пили водку из тонких пластмассовых стаканчиков. Выйдя из кабинета директора, Олег, словно запущенная ракета, пробежал по школьным коридорам, залетел к себе в класс, сел, тут же вскочил, снова сел и, поняв, что успокоиться не сможет, оделся и пошёл домой. К Ольге он не заходил, у него не было сил с ней объясняться.

Дома сразу стало тоскливо. Ни есть, ни читать, ни заниматься чем-либо он просто не мог и, пометавшись по комнатам, он схватился за телефон. Первым он набрал всё-таки номер Ольги, но та ещё не пришла с работы. Володька был дома, и они встретились в этой маленькой забегаловке, «гадюшнике», как её называли в округе, что стояла рядом с рынком. Публика здесь была, в основном, торговая, ели чебуреки с подозрительной начинкой, запивали бурдой под названием кофе, или пили принесённую с собою водку. Зал не отапливался, поэтому все сидели прямо в куртках, зачастую не снимая с головы даже засаленные шапки. Много было азербайджанцев, иноязычный гортанный говор забивал мягкую русскую речь, понятен и знаком был всем только единый для всех языков русский мат. Никто ни на кого не обращал внимания, каждый был сам по себе.