– Это нечестно! – Пакс трясет головой, и я замечаю, что по его щекам текут тихие слезы. – Ты только что вернулся!

– Ты прав, нечестно. Но однажды ты поймешь, что значит отвечать за жизни других. – Я пытаюсь обнять сына, но он отталкивает мою руку:

– Это нечестно! По отношению ко мне. К бабушке. К маме. Ты нужен ей здесь. Она этого не скажет, но ты ей нужен. Ты не знаешь, каково это, когда ты уходишь. Тебе все равно.

– Конечно, мне не все равно.

Пакс скрещивает руки на груди:

– Если бы тебе было не все равно, ты бы остался!

Больше всего на свете я хочу дать ему то, чего он желает, то, в чем он нуждается. По взгляду сына я понимаю: его доверие ко мне разрушается. Хотелось бы объяснить ему, что он прав: да, отец должен быть рядом со своим сыном. Ведь и я рос без отца, хотя отчаянно нуждался в нем. Я ненавидел его за то, что он оставил нас. Что умер на эшафоте из-за своего провалившегося восстания.

– Я вернусь, – говорю я.

– Нет. – Пакс качает головой и отводит взгляд. – Не вернешься.

Я веду байк обратно через озеро, чувствуя спиной бьющееся сердце сына, и ощущаю, как между нами растет зияющая пропасть, как тянутся годы, безвозвратно утекает время и уходит жизнь, которую не вернуть. И я знаю, что могу изменить это. Остаться. Но я не останусь. Я не могу. И я ненавижу того, кем я должен быть. Нет, хуже. Я ненавижу того, кем я позволил себе стать, но этого все равно недостаточно, чтобы измениться. Недостаточно, чтобы сдаться.

Должно быть, я вижу сына в последний раз. Вот он поднимается по лестнице в дом. Каблук замирает на верхней ступени, как будто Пакс хочет повернуться, как будто с губ его готовы сорваться прощальные слова любви. Но сын исчезает в доме, а я остаюсь в оглушительной тишине гаража и думаю о том, что же случилось с той жизнью, которую я себе представлял, впервые увидев Пакса на берегу, на руках у моей матери.

Я вытираю глаза и кладу ключ в карман.

Поднявшись по лестнице, я слышу, как Севро беседует со своими девочками. Предполагалось, что мы все вместе пробудем здесь месяц после нашего возвращения. Но все пошло прахом. Ладно, пусть Севро наговорится вдоволь с дочерьми. Иду прочь из дома, через лесистую лужайку к посадочным площадкам.

– Ты собирался попрощаться? – звучит голос из темноты.

Я смотрю сквозь ветви кипариса и в тени вижу освещенное звездами лицо моей жены. Она сидит на каменной скамье и смотрит на меня, сложив руки на коленях. Ее охранников не видать. На ней пурпурный шелковый камзол с высоким воротником, распахнутым до основания шеи. Под глазами у нее синяки.

– Я хотел позвонить тебе с орбиты, – бормочу я.

– Когда будешь вне пределов досягаемости?

Я колеблюсь.

– Да.

– Ясно. Это единственный способ утверждать, что я не замешана в твоей измене. Пожалуй, разумно.

Я подхожу к жене. Мне неловко нависать над ней, и я сажусь на бортик каменного фонтана. Поворачиваюсь к Виргинии. Вода пузырится на полуразбитом лице каменного херувима и вытекает через глаз и ухо.

– Это не измена, – говорю я.

– Нет, измена. Эвфемизмы заводят слишком далеко. Ты оставляешь мне хаос. Танцор будет добиваться, чтобы мне объявили импичмент.

– Для этого ему потребуется две трети голосов. Он может получить большинство при голосовании за мир, но никак не в вопросе об импичменте.

– Ты думаешь, они действительно поверят, что я не знала о твоем отлете? Ты мой муж. Они считают, что у нас с тобой все пополам.

Я часто думаю, что из моей жены могло бы получиться два человека. Одна женщина далека от совершенства, зато полна жизни и света, и вся состоит из неловких намеков, фырканья, смеха. Вторая – властная львица. Я вижу на лице Виргинии тени Августусов, двух моих великих врагов, ее брата и ее отца.

– Ты уходишь сегодня вместе с упырями? – спрашивает она.

– Холидей уже сообщила тебе?

– Куда ты собрался?

– Я не могу этого тебе сказать.

– На Марс? – Я молчу. – С Орион на Венеру? – Я снова не отвечаю. – «Вокс попули» думает, что ты собираешься взять Седьмой легион и штурмовать сенат.

– Я не хочу гражданской войны.

Она смотрит в сторону посадочных площадок. Я тянусь к ее руке. Она отдергивает ее.

– Какой смысл во всем этом – я имею в виду брак, – если мы перестали верить друг другу? – спрашивает она. – Какое же супружество без доверия? Я знаю, что ты любишь меня. Я знаю, что ты любишь нашего сына. Но любви недостаточно. Ты не можешь что-то скрывать от меня лишь потому, что я с тобой не соглашусь. Эта война не ваша ноша, чтобы нести ее в одиночку. Мы все разделяем ее. – Она смотрит поверх моей головы. – Но, быть может, ты думаешь, что тебе суждено умереть? Думаешь, что тебе предстоит последовать за ней?

Я чувствую внезапную боль жены.

– Дело не в Эо.

– Нет, дело в том, что ты жаждешь бурь. Ты веришь, что их приход принесет тебе мир. – Она качает головой, вот-вот готовая расплакаться. – Я уже потеряла мать, отца и братьев. Я не желаю хоронить тебя. – Она фыркает. – Да я и не смогу этого сделать, если ты умрешь где-то вдали. Ты исчезнешь, словно никогда не существовал. Тобой завладеет космос или наши враги. И Пакс вырастет без отца. Такое впечатление, будто ты хочешь, чтобы я отдалилась от тебя. Ты этого желаешь?

– Сколько еще людей умрет, если не покончить с этим? – говорю я.

Ее лицо каменеет, она отшатывается от меня и встает.

– А сколько умрет, если ты уйдешь? Республика трещит по швам. Если ты отвергнешь ее авторитет, она рассыплется. Законы, над которыми ты смеешься, защищали демократию десять лет. Десять. Без гражданской войны. Без убийств и переворотов. И, наплевав на эти законы, ты даешь понять всем планетам, что закон ничего не значит. Останься со мной. С твоим сыном. Вместе мы сможем заставить Танцора передумать или остановим его. Мы сможем завершить все это достойно.

– Есть лишь один способ завершить это.

– Твой способ. – Я молчу, и ее губы сжимаются в тонкую линию. – Нет. Мы пробовали твой способ. Теперь попробуем мой. – Она касается датапада у себя на запястье. – Вульфгар, веди стражей.

С далекого неба несется скорбный звук, который большинство спутали бы с ветром. Но я знаю, как шумят военные гравиботы, идущие на полной