Пусть даже эти образы далекой и чужой земли и «тягостности положения заброшенных на чужбину русских людей»264 были здесь и утрированы Гурко ради агитационных целей, в других коммуникационных ситуациях, таких как внутренняя корреспонденция имперской администрации, господствовали подобные же представления265. Его преемник, Имеретинский, характеризовал польские губернии как страну, еще чуждую русским по языку, нравам и обычаям, но объединяющуюся с империей и способную сыграть значительную роль в дальнейшем развитии государства266. Будущий генерал-губернатор Чертков, рассуждая на эту тему, писал, что для «русского» положение Чужого и Иного особенно тяжело, ведь он, «русский», больше всего любит трудиться «на родине» и неохотно меняет ее на «места незнакомые». Хотя Царство Польское и было частью Российской империи, «родиной» его отнюдь не считали267.

Описание сути этих «особенностей» и «чужести» польских губерний всегда включало в себя образ католической Польши как «Другого»268. Отношение имперских чиновников к этой стране и ее жителям варьировалось в спектре от глубокого уважения к польской культуре как принадлежащей к западноевропейской цивилизации до презрения к якобы средневековой отсталости польской государственной традиции и политической культуры. В любом случае недоверие и открытая враждебность поляков оказывали негативное влияние на русских, служивших в этой «далекой приграничной области». Не случайно генерал-губернатор Имеретинский сетовал, что служба административных чиновников в Царстве Польском необычайно тяжела, так как польское общество характеризуется «глубоким недоверием» ко всем государственным служащим. Из-за этого любой административный вопрос здесь автоматически приобретает политический характер, что предельно усложняет управленческую работу в крае по сравнению с «другими частями империи»269.

Такое акцентирование инаковости Привислинского края, несомненно, было связано с определенной административной логикой, которую использовали генерал-губернаторы. Ведь любое подчеркивание особого статуса места службы повышало и значимость того должностного лица, которое отвечало за данную территорию. Однако представление о принципиальной разнице между польскими и российскими областями империи было широко распространено среди людей того времени вообще. Описания в путеводителях, эссе о Царстве Польском, заметки о его экономическом потенциале – все подобные тексты изображали Привислинский край как чужую страну270. За этим стояло представление об империи как о территориально строго иерархизированном образовании, которое делится на русский центр и нерусскую периферию. В такой картине мира не ставилось под вопрос неделимое единство империи, но признавался в качестве ее имманентного структурного признака дуализм: с одной стороны – «коренная русская земля», или «основное ядро российской государственности», с другой – «окраины», пограничья271.

Этот дуализм имел важнейшее значение не только для диффузной среды русских националистов: он в качестве базовой посылки лежал в основе иерархии имперского пространства, как она виделась и государственным служащим, о чем свидетельствуют высказывания варшавских генерал-губернаторов272. Поскольку польские земли воспринимались как «чужие», «иные» и частично «враждебные», генерал-губернаторы осуществляли административные практики, ориентированные на «местные особенности» и потому отличавшиеся от тех, что бытовали во внутрироссийских губерниях. Одновременно такие порядки и такие меры закрепляли несходство между Привислинским краем и центром, а отчасти даже значительно углубляли его. Например, опасения государственных чиновников привели к тому, что в Царстве Польском не были созданы сельские и городские органы местного самоуправления, которые в течение пореформенных десятилетий, напротив, существенно изменили облик центральных российских губерний. Отсутствие этих институтов стало впоследствии ключевой отличительной особенностью Привислинского края, и генерал-губернаторы, такие как Имеретинский, ссылались именно на нее, когда подчеркивали принципиальное своеобразие польских губерний273.

Таким образом, у имперских чиновников не было никаких сомнений в особом положении Царства Польского. Но вот что делать с этой особостью, непохожестью? Для ответа на данный вопрос в чиновничьем дискурсе той эпохи имелись три разных понятия. Можно было говорить о желательности «слияния» польских земель с русским ядром империи, можно было выступать за их постепенное «сближение» или, наконец, довольствоваться государственным «объединением» территорий. Насколько различны были курсы, намечаемые этими понятиями, настолько же мало сами они кристаллизовались в набор четко сформулированных, взаимоисключающих концепций. Наоборот, использование их было чрезвычайно гибко и они ни в коем случае не понимались как обозначения для несовместимых, противоречащих друг другу вариантов. Часто за выбором того, а не иного слова стояло лишь небольшое смещение акцента.

Стремление к более тесному соединению польских земель с империей высказывали все генерал-губернаторы. Так, Альбединский писал, что целью имперской политики применительно к местной общественной жизни является «сближение с русской сферой»274. А его преемник, Гурко, объявил, что целью преобразований в Царстве Польском после 1864 года было «объединение его с империей» и потому главной задачей внутренней политики правительства стало способствовать «слиянию» этого края в одно «гармоничное целое» с остальными частями государства.

Сам Гурко задавал риторический вопрос, какие меры необходимы для того, чтобы достичь желаемого «объединения» и «слития обеих национальностей в общем русле государственной жизни». Прежде всего, отмечал он, «гражданская свобода, равенство прав и обязанностей, невзирая на вероисповедное различие населения, создают единство общественных интересов, а следовательно, и политическое единство населения». Поэтому законы, действующие в России, должны были бы распространяться и на Царство Польское, однако социальные и политические проблемы, возникшие вскоре после убийства Александра II, не позволили проводить такую политику275.