Таким образом, имперские сановники поддерживали проведение в Царстве Польском политики, обеспечивавшей русскую культурную гегемонию, включая навязывание детям русского как языка преподавания уже в начальной школе; соответственно, их цели были гораздо радикальнее, чем простое распространение русского как «государственного языка», они открыто выступали за «проникновение» подданных «духом и идеями русского народа»286, однако в их самосознании все это было чем угодно, только не «русификацией». Потому что последняя представляла собой проект, который можно было реализовать по отношению к «малым народам», но не к польской нации, которую все же рассматривали как часть западного цивилизационного сообщества. К тому же это был замысел, по поводу которого Победоносцев очень трезво констатировал, что он «совершенно невыполним»287. Поэтому и в постановлении Комитета министров от 1904 года говорилось, что в намерения правительства «не может входить стремление обрусить поляков и денационализировать их»288.

Итак, должностные лица в Царстве Польском стремились четко показать, что «обрусение» – это не то, чем они занимаются. Они либо полностью избегали данного понятия, либо спешили отграничить собственную позицию от негативного поля ассоциаций, связанных с ним. Дело было и в том, что слово «обрусение» сильно напоминало одну из наиболее резко негативных категорий имперского дискурса западных губерний – «ополячивание», – которая жупелом кочевала из одного текста царских чиновников в другой. Сдерживание процесса ополячивания государство сделало после 1864 года одной из своих основных задач в Привислинском крае и западных губерниях289. Это способствовало тому, что и термин «обрусение» или «русификация» постепенно превратился в такое понятие, которое можно было во внутриведомственной коммуникации использовать как ругательство. Например, генерал-губернатор Скалон в 1906 году заклеймил попытку своего оппонента, министра внутренних дел Петра Дурново, вмешаться в избирательную процедуру в Царстве Польском как возвращение «к прежней русификаторской системе». При желании воспрепятствовать какой-нибудь инициативе политического противника ее удобно было дискредитировать как «русификаторскую»290.

Этому не противоречил тот факт, что верховные царские представители в Привислинском крае неизменно заявляли о себе как о защитниках «русского дела». Данным понятием, в отличие от понятия «обрусение», обозначалось в имперском чиновничьем дискурсе нечто положительное. Ни один генерал-губернатор в Царстве Польском не уставал подчеркивать, что нужно защищать русское дело на западной периферии империи. Неудивительно, что именно в этом особенно ярко заявил о себе Гурко, который уже вскоре после вступления в должность провозгласил, что в своей деятельности руководствуется «глубоким чувством долга и беззаветной преданностью русскому делу»291. Но и более реформаторски настроенные генерал-губернаторы не оставляли сомнений в том, что служение «русскому делу» является основным содержанием их миссии292. Например, Имеретинский объявил своей задачей привлечение «истинных пионеров русского дела на окраинах государства»293.

Тем самым генерал-губернаторы, однако, отнюдь не заявляли о себе как о поборниках узко понимаемого этнического национализма. Высшие чиновники, хотя и говорили иногда о русских как о «господствующей народности», имеющей право на приоритет294, под «русским делом» все же подразумевали скорее вопросы имперской государственности, нежели этнически русское содержание этого понятия. «Русское дело» выступало синонимом «русской власти» или «русской государственности» как власти правительства на местах295.

Понятие «русская власть», таким образом, описывало имперское владычество Петербурга и не подразумевало этнизацию империи и ее центрального правительства. Напротив, скептицизм по отношению к распространявшемуся в то время национально-этническому мышлению был очень велик. Форсирование различий между национальностями не входило в политическую повестку дня государственных чиновников, как и усиление этнического элемента в политике вообще. Те «русские интересы» и «русское дело», которым высшие чиновники обязались служить, – это были этнически нейтральные интересы столичных властей на западной периферии империи. Генерал-губернаторы считали себя представителями империи и посланниками царя, а не уполномоченными агентами русского этноса296. Когда Гурко действительно имел в виду этнически или конфессионально определенный «русский народ», то использовал тонкую, но показательную дифференциацию понятий и писал о «русском народном деле»297.

В принципе имперские чиновники всё и вся соотносили с интересами государства, и в начале XX столетия эта их склонность стала подвергаться критике со стороны тех представителей общественного мнения, которые выступали в качестве поборников «русского дела» именно в узконациональном понимании. В публичной сфере, находившейся под все более сильным влиянием русских националистов, наднациональные позиция и самопонимание представителей имперского государства в Царстве Польском превратились в проблему. Так, в 1905 году националистическая организация «Русское общество в городе Варшаве» весьма уверенно выступила перед генерал-губернатором с категорическим требованием защищать «национальные и культурные интересы русского народа» в Привислинском крае. При взгляде с таких позиций «укрепление российской государственности в крае» означало уже прежде всего «борьбу на благо России и ее великого народа»298. Таким образом, Россия сводилась к русским, как и было заявлено в партийной программе Русского общества. Согласно ей, русская государственность должна была обеспечить то, чтобы национальные интересы русских как носителей этой идеи на всей территории империи выступали «руководящими началами». Авторы программы постулировали радикальное превращение империи в национальное государство, и это имело мало общего с тем пониманием «русского дела», которое было характерно для высшего чиновничества XIX века299.