сахарном сиропе рождающегося чувства так же, как моё собственное…

А потом оказалось, что всё обман, мои иллюзии и девичьи мечты, и это сердце – самое холодное и безразличное на Земле.

Но разве может так биться сердце, которое ничего не чувствует?

Сознание снова покидает меня, и на этот раз, кажется, не из-за ударов или ядовитой химии, попавшей в мою кровь, а по причине внезапно нагрянувшего расслабления, уверенности, что всё будет хорошо, я в безопасности, потому что в самых надёжных и желанных руках в мире…

Открываю глаза и вижу прямо перед собой довольную Лёшкину морду:

– Ну как, жива? Дебютантка! – посмеивается.

– Да вроде, – отвечаю.

– Как тебя угораздило так наклюкаться-то, а? Даже я так не умею!

Протяжно вздыхаю, осознавая, что тайна белой таблетки ещё не раскрыта, и мне лучше унести её в могилу.

– Помнишь, что случилось-то?

– Помню… – вяло отвечаю.

Брат гладит меня по руке:

– Алекс тут всю ночь с тобой просидел, вышел кофе попить, настраивайся, у него к тебе разговор, сестрёнка!

Мои глаза раскрываются шире, я паникую, но брат беспощаден:

– Да-да! Кажется, наступила и твоя очередь отхватить по полной! А я, кстати, своё уже получил! – сообщает довольно.

– За что?

– За то, что притащил девочку в чёртов клуб! Ты же его знаешь… отца, я имею в виду. Кстати, родной наш отец тоже к тебе придёт сегодня. Так что готовься: двойная порция пендюлей светит тебе, сестра!

Снова вздыхаю, рассматривая уютную палату: стены закрыты деревянными панелями, высокие узкие окна в пол, напротив моей широкой больничной койки ярко красная вместительная софа и на ней подушки и плед Алекса, те, что я видела у него в машине.

– Как вы поняли, где я?

Брат многозначительно поднимает брови:

– Это Эштон. Ты же его знаешь: вечно следит за всем и всеми, изучает. Он видел с кем ты ушла.

– Ушла?

– Да вроде так он сказал: «Ушла с подозрительным типом. Давай проверим?…».

Я точно помню: мой герой ни разу не взглянул на меня, пока лизался со своей девицей. Когда успел заметить?

Брат, словно услышав мою мысль, предлагает ответ:

– Прикольно, да? Не смотрит, но всё видит, за всем сечёт… Все-то у него под контролем, под колпаком «всевидящего ока»! Слушай, и ты знаешь, он мне и раньше нравился, но после этого случая…

Лёша некоторое время молчит, потом добавляет, отвернувшись в сторону:

– Мне стыдно перед тобой, Сонь. Это я – твой брат, и это я не доглядел. Мальчишка какой-то оказался внимательнее и взрослее меня, если б не его привычка следить за всем происходящим… боюсь даже думать, что было бы…

– Я тоже боюсь. А привычка эта у него от Алекса, он ведь тоже вечно держит руку на пульсе. Разве не «контроль» было его любимым словом, всякий раз как он тебе мозги промывал за косяки?

– Плохо промывал! Бить надо было! – брат уже улыбается, склонность к рефлексии никогда не была его слабостью.

– У Эштона совсем отца не было… Его и не били, и нотаций не читали, и советов не давали…

– У Эштона – порода, сестрёнка. Мы с тобой попроще будем, оттого и косячим так. Дурында! Ну надо ж было так вляпаться! – треплет волосы на моей голове.

Алекс долго смотрит, насупившись. Когда его брови сведены вот так, как сейчас, это означает только одно – он неимоверно рассержен. Смотрел он своими умными карими глазами в мои бестолковые синие минут пять, потом просто спросил:

– Ну как? Таблетка была вкусная?

– Нет, – отвечаю как на духу.

– Будешь ещё?

– Нет! – искренне и с чувством.

– То-то же. Собирайся, домой поедем.

– У меня всё болит! – ною.

– С трещиной в ребре можно и дома поваляться. ПОД ПРИСМОТРОМ! Так доктор сказал, так что вставай, хватит разлёживаться!

– Лёшка сказал, отец приедет…

– В другой раз он приедет, а через пару дней ты и сама сможешь к нему поехать.

В тот день – день моего позора, Алекс не произнёс больше ни слова о моём падении. Мама причитала долго и упорно, опробовала на мне с десяток методов промывки мозгов о том, как должны и как не должны себя вести приличные девочки, съехав в итоге на тему адекватности и обдуманности принимаемых решений. Я со всем согласилась, вот абсолютно с каждым её словом. А чего спорить? I definitely messed up …

Но ни один потраченный матерью час на апгрейд моих мозгов не имел такого мощного влияния, как один единственный, не такой уж и длинный, разговор с отцом. Случилась наша беседа спустя недели, когда страсти вокруг моего «падения» поутихли, Лурдес и Аннабель почти перестали стебаться, а брат Лёшка всякий раз обнимать… Перепугался до чёртиков братик мой! Вот так вот в такие моменты и понимаешь, как дорог ты своим близким…

Отец проник в мой мозг незаметно, ненавязчиво, когда я не ожидала, не была готова, а потому не успела закрыться своими тинейджерскими заслонами:

– Я был однажды по ту сторону, Сонь. И знаю, что это такое не из книг, журнальных статей или чьих-то слов – проверил всё на себе, будучи на самом дне. На самом что ни на есть, Сонь. Вылезти оттуда нелегко, почти невозможно.

Я молчу, потрясённая его словами. Отец много рассказывал о себе… но больше о своём отношении к моей матери, совершённых ошибках… Но никогда не признавался в том, что был наркоманом. Не знаю почему, но мне вдруг становится жутко.

– Меня угораздило вляпаться в это дерьмо из-за уверенности в полнейшем своём неисправимом одиночестве. Мне было тридцать лет, и за эти годы я умудрился упустить все шансы на главное – семью.

Отец медленно наливает в белые чашки цветочный чай – для себя и для меня, затем продолжает:

– Всё, что было мне нужно – знание, что в месте, называемом домом, меня ждёт хотя бы один человек. И такой на мою удачу неожиданно нашёлся. Как ни странно, это была не твоя мать, хотя я уже давно привык связывать с ней не только всё самое лучшее в своей жизни, но и просто хорошее. Но в тот момент это оказалась не она, а совсем другая женщина. Совершенно чужой человек, казалось бы, не значимый, не имеющий для меня какого-либо веса, стал тем, кто вытащил безнадёжно отчаявшегося мужика из самого отвратного места, какое только можно себе представить. И я понял, что даже в те моменты, когда, казалось бы, ситуация видится беспросветной, появляются люди, которым ты важен, нужен, и которым будет бесконечно больно от твоих