* * *

Я устраиваюсь почитать «Записки» — как раз-таки в постели. Я в номере отеля в токийском районе Сибуя, хотя в Японии понятия «номер» и «комната» отличаются от наших.

Что по стилю, что по размеру эта так называемая комната больше напоминает каюту на корабле. Подлинный шедевр эргономичности: комната вроде как рассчитана на троих, но не все так просто. Эти трое должны лежать неподвижно. Для любого движения требуется согласие всех сторон, примерно как для визита президента или секса до брака. Это скорее не комната, а укромный уголок.

Такие редко ценят по достоинству. По крайней мере, взрослые. Детям хороший уголок всегда по душе. Они инстинктивно ищут себе такие убежища, а если их нет — создают сами. Помню, как меланхоличным пятилеткой превращал нашу балтиморскую гостиную в запутанную крепость из десятков одеял и простыней, которые привязывал к чему только мог — стульям, диванам, собаке. Я был слишком мал, чтобы осознавать свои мотивы, но теперь понимаю, чего мне не хватало: не хватало мне изысканного сочетания уюта и любопытства, закрытости и собственной ценности, безопасности и авантюризма. Такое ощущение дает только собственный уголок.

Я до сих пор такое люблю. И страдаю (если так можно сказать) от клаустрофобии наоборот: меня влекут ограниченные пространства, мне в них хорошо. Быть может, поэтому я так и люблю Японию. Никто не умеет устанавливать границы так, как японцы. Это народ Своего Уголка. Они втискиваются в вагоны метро, в бары, в так называемые отельные номера. Примечательно, что они при этом друг друга не убивают.

Я открываю первую страницу книги. «Записки у изголовья» читаются как личный дневник, и тому есть причина: это и есть личный дневник. «Ведь я пишу для собственного удовольствия все, что безотчетно приходит мне в голову», — поясняет Сэй-Сёнагон. Она совершенно не ожидала, что ее слова будет кто-то читать. Потому-то их так приятно читать. «Записки» полны неприкрытой честности, обычно остающейся уделом анонимов и умирающих.

Переворачивая страницы и поправляя подушку, я постепенно уношусь в мир Сёнагон. Меня подкупает ее смелость, любовь к деталям — и то, как она умеет находить красоту в самом неожиданном.

Буквальный перевод названия — «Книга подушки», как и сама эта книга, остается загадкой. При чем тут подушка? Возможно, Сёнагон держала рукопись у изголовья своего ложа, будто еще одну подушку. Может быть, ей нравилось ощущение уюта от этих слов — какое нам дарует любимая подушечка. Как знать.

«Записки у изголовья» — это не книга, по крайней мере не в традиционном смысле. Здесь нет нити повествования, постоянных персонажей, основной темы. «Записки» — это пестрое собрание наблюдений, длинных и (чаще) коротких, «безумное сплетение зарисовок, наблюдений и историй»[139], как пишет Мередит Маккинни, переводчица на английский язык «подушечной книги» — Makura no Sōshi.

Книга-не-книга состоит из 297 пронумерованных записей длиной от простого предложения до нескольких страниц. Где-то пересказываются истории из жизни императорского дворца в Киото, а где-то приводятся лишь списки с комментариями. Я больше всего люблю списки. В лице Сёнагон я обрел родственную душу — союзницу по списочному делу.

Она отказывается ехать только по одной полосе. От «Того, что пленяет утонченной прелестью» она переходит к «Тому, что никуда не годно», а затем обратно к «Тому, что полно очарования». Так и тянет сказать, что ей не хватает последовательности. Но это не так. Это жанр дзуйхицу, то есть «вслед за кистью». Этот японский литературный метод-который-не-метод меня потрясает: идеальный способ писать книгу-которая-не-книга. Пишущий в стиле дзуйхицу не боится следовать за интуицией, «чесать там, где чешется», повторяться — или не повторяться. Он не связывает себя структурой: скорее, позволяет ей прорастать самой.

Всем нам, думаю, не помешало бы немножко овладеть дзуйхицу, и не только на письме. Ставьте четкие цели и направляйте всю энергию на их достижение, учат нас книги по саморазвитию. Такой подход означает, что мы определились с целью, еще не начав пути. Но жизнь устроена иначе. Иногда невозможно знать, куда направляешься, пока не отправился в путь. А значит — в путь! Прямо оттуда, где вы сейчас находитесь. Сделайте мазок кистью и посмотрите, куда она заведет вас.

Сёнагон описывает не объективный мир, но свой собственный. Ее наблюдения не бывают нейтральными. Она знает, что любит, а что нет. Это позиция перспективизма — философской теории, продуманной Ницше много веков спустя. Правда не одна — истин много. Выбирай свою — говорит нам Сёнагон. Пусть она станет твоей.

Кто-то возразит, что человек страдает не от нехватки, а от избытка мнений. Спасибо социальным сетям — каждый может сию секунду получить мнение о чем угодно. Но такие мнения, по сути, поступают к нам опосредованно — через друзей, «экспертов», а прежде всего — алгоритмы соцсетей. В результате мы смотрим на мир через затуманенную линзу. Наши убеждения тоньше бумаги. Вам нравится новый набор суши или вам лишь так кажется, потому что другие пользователи понаставили ему пять звезд? Действительно ли прекрасен Тадж-Махал — или вас в этом убедили красивые посты в инстаграме? Сэй-Сёнагон стремилась, чтобы ее линза оставалась чистой и прозрачной, а мнения были лишь ее и ничьими больше.

На каждую вещь, которая ей нравится, найдутся три, которые ей неприятны, раздражают, отвращают либо — что хуже всего — выводят из себя. Среди таковых у нее, к примеру, следующее: «Гость, который без конца разглагольствует, когда тебе некогда. Человек, не блещущий умом, болтает обо всем на свете с глупой ухмылкой на лице. Собака увидела кого-то, кто потихоньку пробирался к тебе, и громко лает на него. Блохи. Рассказываешь старинную повесть. Вдруг кто-то подхватил нить твоего рассказа и продолжает сам. (И вообще несносен каждый, будь то взрослый или ребенок, кто прерывает тебя и вмешивается в разговор.) Мухи. Тебя клонит в сон, ты легла и уже засыпаешь, как вдруг тонким-тонким голосом жалобно запевает москит. Дождь весь день в канун Нового года».

Она категорична, но не твердолоба. Возьмем цветение грушевого дерева. Японцы считают, что это до того некрасиво, что достойно употребляться в ругательствах: «Цветком груши называют лицо, лишенное прелести». А вот китайцы эти цветы очень любили, а значит, «невольно задумаешься, ведь не случайно это…» И разумеется, немного поразмыслив, она приходит к мнению, что в них есть своя красота: «Вглядишься пристально, и в самом деле на концах его лепестков лежит розовый отсвет, такой легкий, что кажется, глаза тебя обманывают».

Подобно Ганди, Сёнагон была человеком щепетильным. Вот, к примеру, такое наблюдение: «Не выношу людей, у которых белая сорочка чуть отливает желтизной». Обычно такая придирчивость жутко меня раздражает, но Сёнагон я уважаю. Она не столько придирчива, сколько чувствительна.

Как и Эпикур, она создает иерархию удовольствий. Отличает просто приятное от подлинного окаси — «вызывающего восторг»[140]. Восторг, в отличие от удовольствия, содержит в себе элемент сюрприза, трепета неожиданности. А еще восторг, в отличие от удовольствия, не оставляет по себе горького послевкусия. Человеку не приходится ждать прихода восторга, поэтому мы и не тоскуем по нему, когда он уходит. Для Сёнагон баланс может разрушить мельчайшая деталь. Ей нравятся трехслойные веера, а пятислойные — нет («толсты у основания, это портит вид»). Восторг вызывает ощущение снега в воздухе, но «сожалеешь, если вместо снега сыплет дождь с потемневшего сумрачного неба». Ее философию можно назвать «культом идеала». Или все как надо, или все совершенно наперекосяк. Промахнуться на пару сантиметров — все равно что промахнуться на целый метр. У вола непременно должно быть крошечное белое пятнышко на лбу, а у кошки — «черная спина и белоснежная грудь». Выступления музыкантов радуют исключительно в ночи, «когда не видно лиц».