Восторг у Сёнагон вызывают вещи не обязательно идеальные, но — уместные. Подходящие по настроению, по сезону. Соответствующие своей сути. Поэтому «в зимнюю пору должна царить сильная стужа, а в летнюю — невыносимая жара».

Сёнагон прислушивается ко всем своим чувствам, в особенности же — к обонянию. Ее приводит в восторг «странный, непривычный запах кожаного подхвостника на быке», она замечает, что «очень приятно бывает подремать днем, набросив на голову одежду на тонкой ватной подкладке, еще хранящую слабый запах пота». Она обожает «ароматические рамки» — специальные деревянные приспособления, с помощью которых одежду пропитывали тем или иным запахом, — а также состязания по созданию лучшей ароматической смеси.

Большинство философов не обращают внимания на запахи. Немало томов посвящено эстетике зрения и философии музыки, но запахам — хорошо если пара слов. (Кант отказывал этому чувству вообще в какой-либо эстетике.) А ведь запах — глубже всего укорененное наше чувство. Уже в шесть недель ребенок предпочитает запах матери запаху другой женщины. Запахи вызывают в памяти воспоминания, недоступные другим чувствам. К сожалению, запах среди других ощущений считается чем-то недостойным. Говоря, что что-то «пахнет», имеют в виду, что пахнет плохо. О подозрительном деле говорят, что оно «с душком».

Как учил Торо, мы видим лишь то, что готовы видеть. Большинство из нас плохо подготовлены к тому, чтобы видеть малое. Но не Сэй-Сёнагон. Она знала: наша жизнь — не более (и не менее) чем сумма миллиона мелочей: «Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке. Четки из хрусталя. Цветы глицинии. Осыпанный снегом сливовый цвет. Миловидный ребенок, который ест землянику. Сорвешь в пруду маленький листок лотоса и залюбуешься им!»

Как и многие японцы что тогда, что сейчас, Сёнагон любила сакуру — цветущую вишню. Сакура знаменита тем, что цветет совсем недолго — два-три дня, и все. Другие цветы, скажем сливы, живут гораздо дольше. Зачем же прилагать столько усилий, чтобы вырастить нечто столь хрупкое?

Ответ кроется в буддийской категории мудзё — непостоянства. Жизнь переменчива. Все, что мы знаем и любим, однажды перестанет существовать; исчезнем и мы сами. В большинстве культур принято бояться этого момента. Лишь некоторые готовы с ним мириться. Японцы его превозносят.

«Самое драгоценное в жизни — ее непостоянство»[141], — писал буддийский монах XIV века Ёсида Кэнко. Он предлагал обращать больше внимания на ветки, которые лишь готовятся расцвести, или на сад, усыпанный увядшими цветами, чем на момент полного цветения. Цветущая вишня прекрасна не вопреки краткости своей жизни, а именно из-за нее. Японовед Дональд Ричи писал: «Красота — в ее же исчезновении»[142].

Чтобы ценить малые, преходящие удовольствия в жизни, не нужно крепко держаться за них. Иначе они разрушатся. Слова, сказанные о Торо, вполне применимы и к Сёнагон: «Он обращает внимание на предметы, но не хватается за них, не манипулирует ими, не стремится постичь»[143]. Я так не умею. Я сразу хватаюсь крепко-накрепко. Мне всегда хочется дойти до сути, раскрыть потаенные смыслы, которые я предполагаю в вещах (возможно, напрасно). Что же до непостоянства — меня оно приводит в ужас.

* * *

Многое любит Сёнагон, но больше всего ей мила бумага. Со смаком, словно бургундский сомелье, она вспоминает, как «сердце радуется, когда пишешь на белой и чистой бумаге из Митиноку». Раньше считали, что бумага и дерево таят в себе божественный дух — ками. Из дерева ремесленники изготавливали драгоценные предметы: лакированные шкатулки для свитков с сутрами, шкатулки из сандалового дерева, выложенные внутри перламутром, расписные ширмы, зеркала, кисти для письма, чернильницы, музыкальные инструменты, наборы для игры в го. И сегодня такие материалы, как бумага, дерево и солома, пользуются в Японии таким же вниманием и уважением, как и ценные материалы вроде золота или драгоценных камней (а иногда и больше).

Мне близка любовь Сёнагон к бумаге. Бывая в Токио, я всегда включаю в свой план посещение магазина «Итоя» в районе Гиндза. «Итоя» — канцелярский магазин. Но сказать так — все равно что сказать, что Йо Йо Ма — виолончелист: технически верно, но вопиюще неточно. Магазин занимает два здания и восемнадцать этажей. Это многоэтажная ода аналоговым изделиям — ежедневникам из итальянской кожи, изящным блокнотам, роскошным ручкам. Любовь к тактильным ощущениям здесь разделяют все — и покупатели, и сотрудники. Никто вас не торопит. Любуйтесь красотой на здоровье. Я готов проводить в «Итое» дни напролет. И Сёнагон наверняка согласилась бы со мной.

То, что вызывает у нее восторг, не обязательно должно быть в идеальном состоянии. Ей часто нравятся старые, поношенные и порой даже не слишком чистые вещи. Пруд она предпочитает не тщательно вычищенный, но тот, который «весь зарос душистым тростником, водяным рисом и затянут зеленой ряской».

Японцы называют такое пристрастие к неидеальному ваби. Что такое ваби? Это потертое кимоно; облетевшие цветы вишни на земле; «полное» собрание сочинений Шекспира, где не хватает пьесы-другой. Если вы когда-либо покупали рваные джинсы или сумку из состаренной кожи, ваби знакомо и вам.

* * *

Других людей Сёнагон с легкостью выставляет на обозрение, проливая яркий свет на их достоинства и изъяны, но сама предпочитает оставаться в тени. Мы знаем о ней совсем немного. Родилась она около 966 года нашей эры и служила при дворе императрицы Тэйси — выполняла все желания и нужды императрицы, настоящие или мнимые. В обмен Сёнагон проживала со всеми удобствами в императорском дворце в Киото, и мир красоты был ей доступен. Не так уж и плохо.

Мир ее был четко ограничен, географически заключен в стены императорского дворца и прилегающих к нему садов, социально же — отделен невидимой, но столь же прочной стеной, разделявшей аристократию и всех остальных. Казалось бы, в таком закрытом пространстве чувства живущих там людей меркнут, но на деле все было наоборот: они ярче воспринимали жизнь. Сёнагон жила в своем прекрасном уголке.

Я сижу в такси, везущем меня к императорскому дворцу. Решаю последние несколько кварталов пройти пешком. Хотел бы я сказать, что иду осмысленно, как Руссо, но это, конечно, не так. Я иду бессмысленно. Голова и ноги игнорируют друг друга. Вхожу за дворцовые стены и в сады — сегодня они так же прекрасны, как и в X веке. Это огромный комплекс: ряды цветущих вишен и апельсиновых деревьев приводят меня к комплексу зданий из кедрового дерева, так естественно смотрящихся в этих декорациях.