На протяжении последних дней лета и осени 1941 г. католические епископы продолжали оказывать давление на умы. Антониус Хильфрих, епископ Лимбурга, находился в курсе происходящего в расположенном поблизости Хадамаре и в конце августа присоединился к совместным с архиепископом Кёльна и епископом Падерборна обращениям к министрам внутренних дел, юстиции и по делам церкви: «Мы считаем своей обязанностью выступить публично против этого [медицинских убийств] ради образования и просвещения нашей католической паствы, чтобы не вводить народ наш в сомнения относительно основ подлинной нравственности». Три дня спустя примеру Галена последовал епископ Трира Борневассер – он прочел проповедь против убийства пациентов с амвона кафедрального собора и вернулся к теме через полмесяца, 14 сентября, задавая риторический вопрос: действует ли еще в Германии статья 211 Уголовного кодекса? Сам Гален написал духовенству в Ольденбург с просьбой прочитать там его проповедь, а в октябре и ноябре британские ВВС разбрасывали листовки с выдержками из нее над территорией рейха. Епископ Майнца Альберт Штёр воспользовался праздником Христа Царя в конце октября[307] для обращения к заполнившим кафедральный собор прихожанам. В преддверии Дня поминовения усопших Прейзинг вновь поднял тему в соборе Святой Ядвиги в Берлине, изобличая художественный фильм с масштабным бюджетом «Я обвиняю» как топорную поделку пропаганды и проводя прямую связь между кассовым успехом ленты тем летом и убийством пациентов психиатрических лечебниц[308].

В фильме режиссера Вольфганга Либенайнера речь шла о помощи в уходе из жизни женщине, медленно и в мучениях умиравшей от рассеянного склероза. Зрители попеременно смотрели на происходящее то с позиции врача, пытающегося найти способ излечить пациентку, то – присяжных заседателей в суде, обсуждающих его решение помочь ей умереть с достоинством. Геббельс лично просматривал и отвергал все варианты сценариев с грубой пропагандой по данной тематике, выбрав именно этот вариант с его подходом «тонкого рекламирования». Как показывает выбор в пользу «серединки», министр пропаганды не считал германский народ «лишенным сантиментов» до такой степени, чтобы говорить ему правду об «эвтаназии»; людей надлежало готовить к этому мягко и словно бы исподволь. Задействованные в программе профессиональные элиты считали себя просто распространителями идей крайнего прагматизма на само право на жизнь; их готовность к сотрудничеству объясняется ключевым направлением мышления, нацеленным на борьбу с «антиобщественным элементом», «трудновоспитуемыми» подростками, «тунеядцами» и прочими подопечными органов социального обеспечения и полиции. Но, какие бы негативные эмоции ни вызвали заклейменные печатью умственной или физической неполноценности личности у «нормальных» людей, немецкое общество в целом не изъявляло готовности применять одни и те же меры против тех, кто не мог, и тех, кто не хотел работать. Разница между лентяями и беспомощными инвалидами оставалась огромной. Наиболее мощным аргументом Галена служили искалеченные солдаты, – получалось, что и их тоже надо будет лишать жизни. Когда его проповедь зачитали в церкви Аппельхюльзена 11 августа 1941 г., женщины в конгрегации принялись рыдать в голос, вообразив, что их сыновья на фронте окажутся под угрозой «эвтаназии»[309].

«Я обвиняю» вышел как раз перед прочтением Галеном его разгромной проповеди. Фильм стал достоянием общественности в поистине национальном масштабе. К январю 1945 г. его посмотрели 15,3 миллиона человек, но не все обязательно связывали личную драму героини и порожденную сознательным выбором пациента дилемму с широкомасштабными убийствами, происходившими в то же самое время вдали от людских глаз в приютах Германии. Там же, где люди сопоставляли кино и реальность, особенно в округах Мюнстер и Пассау, фильм популярностью не пользовался. Однако его кассовый успех говорит об отсутствии в Германии широкого отклика на медицинские убийства. Знание и протесты носили фрагментарный характер[310].

В некоторых местах Служба безопасности и в самом деле наблюдала гигантскую потерю доверия населения к руководству органов народного здравоохранения, особенно в Швабии, где «многие соотечественники отказываются от рентгена из-за страха, что от них избавятся (подвергнут “эвтаназии”) как от “непродуктивных” после запугивания проповедями епископов Мюнстера и Трира». И среди протестантов тоже воцарилось значительное беспокойство, а проповедь Галена вызывала восхищение некоторых членов Исповедующей церкви. Епископ Вюртемберга Теофил Вурм в июле 1940 г. направил личные протесты в адрес министров по делам церкви и внутренних дел, а также шефу Имперской канцелярии Ламмерсу, однако никто из протестантских священников не выразил несогласия принародно. Более того, если не считать одного или двух случаев, когда протестантские и католические директора психиатрических приютов предупреждали друг друга о предстоящем прибытии комиссий «T‐4», соперничающие христианские конфессии не выказывали тенденции сплотиться перед лицом общего вызова[311].

В августе 1941 г. Гитлер распорядился остановить уничтожение взрослых пациентов приютов в рамках «T‐4». Однако церковь продолжала протестовать, поскольку приказ не представлялось возможным обнародовать – программа убийств оставалась строжайшей государственной тайной. Между тем в то время прелаты имели собственные причины продолжать давление на власти. Главной причиной их тревоги летом 1941 г. стало стремление защитить церковные здания и земли. Когда Эльзас и Люксембург следом за западными польскими провинциями пополнили список присоединенных к рейху территорий, правительство решило не распространять на них действие заключенного в 1933 г. конкордата с церковью. Боссы гестапо и партии не теряя времени накинулись на добычу и на протяжении 1940 и 1941 гг. экспроприировали свыше трехсот монастырей и других церковных объектов недвижимости, включая земельные угодья. Когда подобная практика расширилась на «старый» рейх, на местах зазвучали громкие голоса протеста. В Вюртемберге захвату подверглись монастыри Унтермархталь и Келленрид с их земельными владениями. В Баварии, где закрыли еще семь подобных обителей, вооруженные вилами крестьяне бросились защищать бенедектинское аббатство Мюстершварцах, где как раз перед тем строители закончили церковь. Подобные прямые акции так и остались фактически исключительными. Да и Гален осмелился заговорить, когда экспроприации подверглось церковное имущество его епархии. Обитель в Людингхаузене превратили в государственную школу-интернат, а десять монахинь насильно оставили при нем поварихами, уборщицами и прачками, тогда как остальных просто выгнали. Иезуитам Мюнстера тоже пришлось сниматься с насиженного места, и в конце концов в июле власти наложили руку на монастырские объекты самого города[312].