Однако в 1947 г. никто не мог предречь им такого звездного будущего. Огромные территории Европы лежали в руинах. Процесс восстановления шел под флагом кейнсианских идеалов: занятость для всех, меньше свободного рынка, регулирование банковской деятельности. Государство войны стало государством всеобщего благоденствия. И все же именно в эти годы неолиберальная мысль начала получать признание — благодаря усилиям Общества Мон-Пелерин, группы людей, которая станет одним из ведущих мозговых центров XX столетия. «Вместе они помогли подготовить трансформацию глобальной политики, последствия которой будут давать о себе знать десятилетиями», — пишет историк Энгус Бёргин[397].

В 1970-х гг. Хайек передал председательство в «Мон-Пелерине» Фридмену. Под управлением этого крохотного американца-очкарика, чьи энергия и энтузиазм превосходили даже увлеченность его австрийского предшественника, общество радикализировалось. По сути, не было такой проблемы, в которой Фридмен не винил бы правительство. А решением всегда был свободный рынок. Безработица? Устраните минимальную оплату труда. Стихийное бедствие? Поручите организацию гуманитарной помощи корпорациям. Школы в бедственном положении?

Приватизируйте образование. Дорогое здравоохранение? Приватизируйте и его и заодно пустите под откос общественный надзор. Наркомания? Легализуйте наркотики и позвольте рынку творить чудеса.

Фридмен распространял свои идеи всеми возможными способами: разработал различные курсы лекций, вел авторскую колонку, выступал на радио и телевидении, писал книги и даже снял документальный фильм. В предисловии к бестселлеру «Капитализм и свобода» он написал, что долг мыслителя — не переставать предлагать альтернативы. Те идеи, что сегодня кажутся политически невозможными, могут однажды стать политически неизбежными.

Оставалось только ждать критического момента. «Один лишь кризис — подлинный или кажущийся — дает настоящую возможность, — объяснял Фридмен. — Когда этот кризис происходит, то принимаемые меры зависят от того, какие идеи окажутся под рукой»[398]. Кризис наступил в октябре 1973 г., когда Организация арабских стран — экспортеров нефти повысила цену на нефть на 70 % и наложила на США и Голландию нефтяное эмбарго. Ударила инфляция, и западные экономики свалились в рецессию. Причем стагфляция, как окрестили это явление, согласно кейнсианской теории была даже невозможна. Однако Фридмену удалось ее предсказать.

Всю оставшуюся жизнь Фридмен неустанно подчеркивал тот факт, что его успех невообразим без фундамента, который закладывался с 1947 г. Подъем неолиберализма походил на эстафету: мозговые центры рассказали о нем журналистам, а те — политикам. В итоге эстафету приняли два самых влиятельных лидера западного мира: Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер. Когда Тэтчер спросили, что она считает своей величайшей победой, она ответила: «Новый лейборизм». Под руководством неолиберала Тони Блэра даже социально-демократические соперники Тэтчер из Лейбористской партии приняли ее взгляды.

Меньше чем за 50 лет идея, когда-то отверженная как радикальная и маргинальная, стала править миром.

Урок неолиберализма

Некоторые утверждают, что сегодня, пожалуй, уже нет разницы, за кого голосовать. Хотя среди нас есть и левые и правые, ни одна сторона не может предложить какого бы то ни было внятного плана на будущее. По иронии судьбы неолиберальное дитя двух мыслителей, преданно веривших во власть идей, воспрепятствовало развитию идей новых. Может показаться, что мы застали «конец истории»: последней остановкой была «либеральная демократия», а «свободный потребитель» подводит итоги развития нашего биологического вида[399].

К 1970 г., когда Фридмен стал президентом Общества Мон-Пелерин, большинство философов и историков уже перешли в его лагерь, а споры касались в основном сугубо технических экономических аспектов[400]. По прошествии времени видно, что появление на сцене Фридмена ознаменовало приход эры, в которой главными мудрецами западного мира стали экономисты. Эта эпоха продолжается по сей день[401].

Мы живем в мире менеджеров и технократов. «Давайте просто сконцентрируемся на решении задач, — говорят они. — Сосредоточимся на том, чтобы сводить концы с концами». Политические решения непременно представляются как необходимые — нейтральные и объективные, — будто никакого иного выбора нет. Проявление этой тенденции заметил еще Кейнс: «Люди практики, которые считают себя совершенно не подверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого — нибудь экономиста прошлого»[402].

15 сентября 2008 г., когда крушение банка Lehman Brothers стало началом крупнейшего кризиса с 1930-х гг., реальные альтернативы отсутствовали. Не на что было опереться. Годами интеллектуалы, журналисты и политики уверенно утверждали, что мы достигли конца эпохи «больших нарративов» и пришло время заменить идеологию прагматикой.

Естественно, нам следует по-прежнему гордиться свободой, которую для себя и для нас завоевали прошлые поколения. Но чего стоит наша свобода слова, если нам больше нечего сказать? Какой смысл в свободе собраний, если мы утратили чувство сопричастности? Какой цели служит свобода вероисповедания, коли мы больше ни во что не верим?

С одной стороны, мир по-прежнему становится все богаче, безопаснее и здоровее. Каждый день все больше людей прибывают в Кокань. Это огромный триумф. С другой стороны, пора бы нам, обитателям Страны изобилия, отправиться в путь к новой утопии. Давайте вновь поднимем паруса. «Прогресс — это воплощение Утопий», — давным-давно написал Оскар Уайльд[403]. Пятнадцатичасовая рабочая неделя, безусловный базовый доход, мир без границ — все это безумные идеи, но надолго ли?