— Помните, да?

— Смутно.

— А вы помните, когда мы с вами встречались во второй раз и даже разговаривали? На следующий день после ее исчезновения.

По всей очевидности, приятный вечер на этом заканчивался. Кстати, Лоры в машине уже не было.

На закате Марка начала бить крупная дрожь. Он кое-как натянул свои кроссовки, промокшие и грязные, и побежал вдоль берега Див. Вообще-то он всегда занимался бегом трусцой, но сегодня в его намерения вовсе не входила забота о здоровье, напротив, он надеялся надорвать сердце, надеялся упасть где-нибудь от того, что у него случился инсульт и его парализовало. Когда он пробежал по тропинке километров шесть вниз по течению реки, он оказался в месте, где Див вливалась в Дром, откуда открывался превосходный вид на электростанцию. Он упал на прибрежный песок, задыхаясь и отплевываясь. Он чувствовал, что умирает… Острая боль, рождавшаяся где-то в области сердца, была такой сильной, что при каждом вдохе у него темнело в глазах; казалось, его грудь превратилась в беспорядочное нагромождение пылающих углей. Он почти добежал до поставленной цели, оставалось сделать последнее усилие, сделать последний рывок. Не переведя толком дух, он вскочил на ноги и побежал дальше; согнувшись от боли пополам. Да нет, он уже не бежал, потому что бежать он уже не мог, а шел, вернее, плелся. Марк это осознал лишь тогда, когда услышал насмешливый голосок и ехидные смешки. Он и не заметил, что обзавелся «почетным эскортом»: его сопровождали дочки старьевщиков, возвращавшиеся с купанья вместе с босоногой мелюзгой. Они кричали:

— Эй, давай-ка поживей, дедуля.

А Марка шатало из стороны в сторону, он спотыкался на каждом шагу и был совершенно не способен идти быстрее. Он послал их ко всем чертям, и звуки его прерывающегося голоса ужасно их рассмешили. Он остановился, свет то мерк, то ярко вспыхивал перед его глазами, девчонки смеялись ему прямо в лицо. Он был совсем не в настроении шутить и смеяться. Его сын пропал два дня назад, не знают ли они чего-нибудь о нем? Но только пусть говорят правду, сейчас не в их интересах выдумывать всякие небылицы! Чья-то рука легла ему на грудь и легонько подтолкнула, словно только для того, чтобы проверить, что у него нелады с равновесием, и Марк покачнулся. Вокруг него повизгивали и голосили девчонки. Они ничуть его не боялись и кричали:

— Он еще грозить вздумал! Да ты посмотри на себя!

Той, что была бойчей других, не исполнилось еще и пятнадцати. Она была одета в джинсовые шортики; вообще-то она уже прошла огонь, воду и медные трубы, потому что, так сказать, соблазнила двух патрульных, но утверждала, что эти легавые ее изнасиловали. Она сказала, что его сына у них нет, но даже если бы это было не так, то есть если бы он был у них, она бы все равно сказала, что его у них нет. Если бы он в них нуждался и если бы у него водились деньжата, ему надо было только прийти к ним, и он нашел бы у них и что поесть, и что выпить, и где спать, и с кем развлечься, а Марк бы ничего об этом не узнал. Все мужики из Лумьоля приходили к ним, в особенности старики вроде него, а те, что говорят, что не ходят к ним, врут. Они гладят им волосы, трясясь от страсти, говорят им слова, которые говорят взрослым женщинам. Они выражают желание их мыть, причесывать, одевать, стричь им ногти, кормить, вернее, откармливать, как откармливают домашнюю птицу, они говорят: «У тебя будет дом, красивый дом, как у других детей, красивые платья, игрушки». С губ у этих типов всегда слетают одни и те же фразы, в трусах у всех одно и то же желание: быть первым в мире для этой девчонки, ну а в их дерьмовых мозгах, вернее, в тех кучах навоза, что собой представляют их мозги, у них одна мечта: заставить всё подчиняться законам и сделать так, чтобы к 2010 году никаких старьевщиков в Лумьоле и в помине не было. «К счастью для вас, трусы, даже когда в них пусто, всегда сильнее закона! А теперь проваливай, а если твой сын окажется у нас, то это будет означать, что ему у нас лучше!»

Под градом сыпавшихся на него насмешек и скабрезных шуточек Марк поплелся назад.

Спускалась ночь, длинные красноватые полосы легли на гладь реки Див: то были последние отблески заката. Внутренний голос стал нашептывать Марку, что Пьер только что вернулся домой. Интуитивное чувство говорило ему, что Пьер сейчас расставляет тарелки на столе, кладет вилки и ложки, готовит ужин. Этот маленький дуралей его любил и любит. Эй, маленький дуралей, ты тоже меня здорово напугал! Мы ведь любим друг друга, оба. Марк с трудом, тяжелым шагом шел вперед и что-то невнятно бормотал себе под нос, уставившись на концы своих кроссовок и глядя на то, как при каждом соприкосновении с землей над ними поднимается легкое облачко пыли.

— Ты не пришел на встречу со мной, малыш, ты проявил ко мне неуважение, и нам надо объясниться. Да, я тебе солгал, согласен. Она не живет в Париже, она вообще нигде не живет, мы не возьмем ее с собой в Йемен, где бы мы ни назначили ей свидание, мы не сможем с ней встретиться, и никто не сможет, сколько бы ни старался!

Марк вслушивался в свой голос, в звучание слов, обращенных к Пьеру, и ему казалось, что он слышит, как Пьер ему отвечает и говорит, что на его месте он поступил бы точно так же, он тоже бы солгал.

Люди лгут из любви, из жалости, ради шутки, по глупости, лгут даже просто ради лжи. Правда, приносящая облегчение и успокоение, гораздо лучше настоящей правды. Однажды ты, малыш, повзрослеешь, нет, ты состаришься, ты исцелишься, ты избавишься от волшебных чар слов, ты сможешь их слушать и слышать их такими, какие они есть на самом деле, и вот тогда я выложу тебе все начистоту, до последней капельки. Человек всегда в конце концов одумывается, спохватывается и пытается исправить свои ошибки, я тебе это не раз говорил.

Марк шел по змеившейся по берегу реки тропинке, когда увидел, что навстречу ему идет Пьер. Рассмотреть его как следует Марк не мог, потому что Пьер шел против света и к тому же какая-то пелена застилала Марку глаза. Марк чуть встряхнулся, распрямил плечи и протер глаза, но видел по-прежнему плохо, так как красноватые сполохи заката слепили его. «Послушай, малыш, это я убил ее. Я прочел эти слова в твоих глазах, я возьму их оттуда и прошепчу тебе на ухо, и ты с трудом их расслышишь, а может, и не расслышишь. Но об этом больше не будет речи. Только не прерывай меня…»

Марк не бежал, он тащился, ощущая в ногах отвратительную старческую дрожь, сознавая, что держится в вертикальном положении только благодаря тому, что держат кости. Сейчас он выдаст себя с головой, во всем признается Пьеру, все ему расскажет, несмотря на то что питает глубочайшее отвращение к словам, из которых ни одно не искупает вину другого. Он хотел закричать, но из его глотки вместо крика вырвался какой-то хрип, сердце его сдавало, билось неровно, потому что правда гибла внутри него, опять опускалась на самое дно его души, она отказывалась превращаться в слова признания: «Это я убил ее, я один виновен!»

На повороте тропинки силуэт Пьера словно надломился и пропал, как отблеск на воде. Марк собрал последние силы, бросился вперед и упал на колени около распростертого на земле, безжизненного тела. Его сын был весь в крови, рубашка изодрана в клочья, исхудавшие пальцы на руках скрючены, так что руки и не были похожи на человеческие, а походили на птичьи лапки. Израненные веки были чуть приоткрыты, на длинных ресницах запеклись сгустки крови, так что ресницы кое-где слиплись и сквозь них виднелись карие глаза, горевшие лихорадочным блеском.