— Малыш, — выдохнул Марк, подавляя глухие мужские рыдания без слез. Капли холодного пота, мгновенно покрывшие все лицо Марка, упали на лицо Пьера, превращенное в кровавое месиво, словно по нему били камнями.

Парнишка смотрел на отца как бы чуть свысока, как бы поверх его головы, этот немного грустный взгляд был знаком Марку на протяжении десяти лет, и в этом взгляде Марк видел, как медленно-медленно, бесконечно падает снег, падает и покрывает тени прошлого, но никак не может заставить исчезнуть…

— Кто это сделал? Кто сотворил с тобой такое?

Губы Пьера зашевелились и из них потекла кровь.

— Это ты…

Марк пришел в себя и обнаружил, что лежит рядом с сыном посреди тропинки. Луна плыла в поразительно ясном и чистом небе чернильного цвета, на котором так отчетливо были видны звезды, что будь на них выгравированы их имена, их все можно было бы прочесть. Рядом в зарослях тростника плескалась и что-то тихо нашептывала река Див.

Чтобы перевезти Пьера домой, Марку понадобилась ручная тележка. Дома он взял его на руки и отнес на диван, на котором всегда спал сам. Он сел на пол и принялся гладить сведенную судорогой руку, свисавшую с дивана. Ему даже в голову не пришло вызвать врача, так же, впрочем, как и в мыслях не было, что Пьер может умереть.

Утром Марк обработал раны Пьера. Мальчишка потерял много крови, но в общем-то ничего серьезного у него не было, за исключением глубокой рваной раны надо лбом: там была не только сорвана кожа вместе с волосами, но и мясо аж до кости. Ничего страшного, у Пьера там будет шрам, но волосы вырастут и скроют его, так что ничего и видно не будет. Очевидно, у него ничего не было сломано. Марк опять спросил, кто это сделал, на что Пьер ответил нечто невразумительное, что он, мол, «был очень умным, сообразительным, толковым мальчиком». Что бы это могло значить? Марк сделал вывод, что от высокой температуры Пьер бредит и что он проведет в постели дней десять, никак не меньше. Он принялся пичкать его аспирином и накачивать лимонадом. Он считал, что не нуждается ни в чьей помощи, чтобы поставить сына на ноги. Он свято верил в силу тех средств, что считались панацеей от всех болезней и обеспечивали на протяжении столетий завидное долголетие членам многих и многих семей: холодное к голове, горячую грелку на живот, чтобы прогреть внутренности, и упование на волю Божью в том, что касалось всего остального. Обычно этот метод лечения срабатывал безотказно, за исключением двух случаев: когда у Пьера вдруг обнаружилась язва желудка и когда у него был приступ аппендицита.

В первые дни Марк ухаживал за Пьером, как преданная сиделка, всячески ему угождая. Он сам кормил его с ложечки, размачивая хлебный мякиш в подслащенном молоке. Два раза на дню он менял ему повязку на голове, осторожно отдирая пропитавшуюся кровью марлю плоскогубцами (за неимением пинцета), предварительно прокаленными на огне. Он спал рядом с ним на голом полу, на кафеле, и постоянно ласкал горячую руку Пьера, приговаривая:

— Я здесь, малыш!

Марк клал Пьеру на лоб мокрую майку, чтобы облегчить страдания от высокой температуры, он прислушивался к его хриплому, прерывистому дыханию. Он засыпал, когда засыпал Пьер; он думал о Нелли.

— Ну, малыш, что это ты там говорил о своем уме?

Когда Пьер перестал отвечать на этот вопрос, Марк из этого факта сделал вывод, что температура у него падает, когда же Пьер по сему поводу выразил недоумение, он сказал себе, что температура у парня опустилась ниже 40, и окончательно успокоился. Он помог сыну подняться в его комнату, надеть пижаму; он сменил на его постели белье, поставил у изголовья бутылки с водой.

— Ну вот, тебе уже лучше, ты выздоравливаешь. До вечера, малыш.

Укутанный по самый подбородок одеялом, Пьер дрожал от озноба; он ничего не ответил, а только взглянул на Марка бесконечно усталыми глазами, вокруг которых виднелись черные круги. Услышав, как внизу взревел мотор отцовской машины, Пьер улыбнулся неким подобием улыбки.

Вечером он не увидел отца, не увидел он его и в последующие дни. У него создалось впечатление, что он один в доме, всегда один. По ночам было поразительно тихо, машина не парковалась с привычным пофыркиванием, дверь не скрипела. Как только Пьер пытался спустить ноги с кровати и встать, у него начинала кружиться голова, и он с большими предосторожностями укладывался обратно в постель. В голове его постоянно звучали чьи-то низкие голоса, говорившие ему, что он очень умный, очень толковый, очень способный мальчик, потом его просили все это повторить, и он послушно повторял. Эта непрекращающаяся болтовня утомляла его до изнеможения. Чтобы хоть немного развлечься, он придумывал различные варианты: «Я очень умный мальчик, и я таю, как кусок масла, я испаряюсь». Иногда он видел огромное красное солнце, ощетинившееся тысячами и тысячами острых игл. Он многократно встретил Рождество, один и без особых причин для радости, задувал свечи на пироге какого-то странного, сероватого цвета, поблескивавшего как старое потускневшее серебро, но свечи не хотели гаснуть, они вспыхивали вновь и вновь сами собой, вспыхивали в такт, словно подчиняясь ритму какой-то неразличимой для человеческого уха музыки. Вокруг него вставали чьи-то тени, они напускали на него чары, они творили волшебство, но в какой-то момент они стали подчиняться его воле, и он уже по своему вкусу мог приказать одним теням сменить другие, мог попросить их сотворить другое чудо вместо того, что не вызывало у него особого восторга. Он не забыл, какая тень возникала на стене, когда «она» принимала ванну в дальнем углу комнаты, точно так же как не забыл и о том, как «она» ради забавы, весело смеясь, брызгала на него водой и как мелкие капельки падали ему на лицо и руки. Не было никакого различия между тем дальним углом комнаты и тем краем света, куда он не даст себе труда отправиться, чтобы ее там пытаться искать. Он вспоминал ванну, стоявшую около кровати и так походившую на колыбель… Не забыть бы посмотреть, кто спит в этой колыбели… Разумеется, он забыл многое из того, что «она» говорила, за время «ее» отсутствия услышал много чего другого, и одиночество сидело в нем и говорило как живое существо. «Когда мне того хочется, я приподнимаю одеяло, под которым прячется моя мама, и мы танцуем с ней в окружении артистов, мы с ней кружимся, мы танцуем лучше всех, словно подхваченные порывом ветра, мы с ней стремительно несемся по городу, мы заглядываем в мэрию, чтобы увидеть господина мэра, заглядываем в лицей, чтобы повидать моих приятелей, мадемуазель Мейер, других преподавателей. Эй, послушайте, мы здесь! Но поторопитесь воспользоваться моментом, потому что нас уже ждут в другом месте. Я действительно очень умен». Пьер метался в постели, пытаясь утешить кого-то, кого он больше никогда не увидит.

В один прекрасный день, который, быть может, был всего лишь одним из «плодов его воображения» наряду с другими такими же «плодами», Пьер заснул мирным, тихим, спокойным сном. Вероятно, он мог бы спать и спать на протяжении долгих лет, если бы его не разбудил звонкий женский смех. Он спустился вниз по лестнице. Его отец, видимо, как рухнул на диван, так и заснул, держа в руке транзисторный приемник. Пьер хотел было выключить приемник, но в этот момент пальцы Марка разжались, и приемник упал на пол. Женщина продолжала хохотать, как сумасшедшая. Пьер полез под диван и на ощупь, действуя осторожно, чтобы не сработал механизм, складывающий диван, пошарил под ним; он извлек из-под дивана приемник и какую-то официальную бумагу, которую и утащил к себе наверх, чтобы прочесть без помех.