В ту же ночь в большой допросной Джеймс Баскервиль – который позже согласится на пожизненное плюс двадцать лет, – не старается оправдываться и с готовностью подписывает каждую страницу чистосердечного признания.

– Я совершил тяжкое преступление и должен быть наказан, – говорит он.

– Мистер Баскервиль, – интересуется Томлин, – а у вас дома есть еще такие замечательные люди?

И есть редкие жертвы, как Латония Уоллес, чья смерть – не обязательный исход многолетних семейных ссор или прерванной карьеры в фармацевтике. Бедолаги вроде Генри Коулмана, сорокалетнего таксиста, подобравшего не того клиента на Бродвее и Чейз; Мэри Айронс, девятнадцать лет, покинувшей танцклуб в центре не с тем спутником, после чего ее находят зарезанной за начальной школой; Эдгара Хенсона, тридцать семь лет, выходившего из «7-элевен» на восточной стороне в тот момент, когда внутри банда подростков объявила об ограблении и тут же начала палить. Они забирают с его тела два доллара в продовольственных талонах, оставив кварту молока и банку тушенки «Динти Мур».

И Чарльз Фредерик Леман, пятьдесят один год, работник больницы Черч-Хоум, чьи последние мгновения на земле проходят за покупкой двойной порции хрустящей жареной курочки в «Кентукки Фрайд» на Файет-стрит. Он так и не успевает пройти пять метров от ресторана до своего «плимута»; его обнаруживают раскинувшимся на промокшей от дождя парковке – кошелька нет, содержимое одного кармана разбросано по асфальту, ужин лежит в луже рядом с головой. Другой клиент наблюдал из ресторана короткую драку с тремя подростками, слышал выстрел и видел падение жертвы. Он заметил, как какой-то парень склонился над убитым, методично обшарил карманы его штанов, потом побежал за соучастниками через Файет-стрит в проджект Дуглас-Хоумс. Но шестидесятисемилетний свидетель близорук и не может описать преступников подробнее, чем «трое черных». Машину убитого отгоняют к штабу на экспертизу в надежде, что кто-то из троих коснулся ее и оставил четкий отпечаток. Когда надежды развеиваются, им остается только анонимный звонок: некто, судя по голосу – белый мужчина, сообщает Дональду Кинкейду, что его черной коллега по работе утверждает, будто после выстрела через Дуглас-Хоумс пробежали трое ребят – и одного из них коллега знает по имени. Но тот не хочет выступать свидетелем. Как, собственно, и звонящий.

– Ему необязательно представляться. Пусть просто поговорит со мной, как вы сейчас говорите, – умоляет Кинкейд. – Уговорите его позвонить, потому что говорю вам, как есть – других зацепок у меня не осталось.

Голос на другом конце провода обещает попробовать, но Кинкейд проработал в убойном десяток лет и кладет трубку, зная, что, по всей видимости, ждет звонка, которого не будет.

Воскресенье, 21 февраля

Они следуют совету психоаналитиков ФБР: Пеллегрини и Лэндсман привозят Рыбника в отдел убийств с утра, когда, предположительно, подозреваемому с ночным образом жизни неуютнее всего. К тому же они делают все возможное, чтобы тот поверил: он не держит ситуацию под контролем, их скрупулезность, настойчивость, грубая сила технологий обязательно выведут его на чистую воду.

В допросную Рыбника проводят мимо трасологической лаборатории. Обычно запертое в воскресенье с утра помещение на пятом этаже открыли, все оборудование включили сами детективы. Это сложная постановка, чтобы запугать подозреваемого, расколоть его даже раньше, чем он войдет в допросную. На стойке аккуратно и красноречиво разложена окровавленная одежда девочки; на столе – ее учебники и сумка.

Над вещами стоят Терри Макларни и Дэйв Браун в белых халатах, на их лицах – напускная ученая сосредоточенность. Кажется, будто они собирают микроскопические улики, деловито передвигаясь между одеждой и оборудованием.

Проводя подозреваемого мимо окон лаборатории, Пеллегрини пристально следит за выражением его лица. Старик как будто все видит, но никак не реагирует. Детектив ведет Рыбника через дальнюю лестницу на этаж выше, в отдел убийств, через аквариум в кабинет капитана, встречающий невероятной солидностью. Обширный стол и кресло с высокой спинкой, бескрайний вид на балтиморский горизонт – кабинет словно добавляет процедуре престижа. Перед тем как зачитать Миранду, Пеллегрини и Эджертон дают Рыбнику насмотреться на карты, воздушную съемку и бесстрастные черно-белые снимки с лицом девочки, снятые потолочной камерой в морге медэкспертизы, – все это развешано на нескольких досках, теснящихся в комнате. Ему дают заметить и собственное лицо – на фотографии по соседству со снимком девочки. Они делают все возможное, чтобы их лучший подозреваемый по делу Латонии Уоллес прочувствовал: рано или поздно у них будут вещественные доказательства, они исходят из позиции силы, разоблачение и наказание неминуемы.

А затем они набрасываются. Сначала Пеллегрини, потом Эджертон. Громко и быстро тараторят, шепчут, лаконично и монотонно бубнят, кричат, забрасывают вопросами, снова забрасывают теми же вопросами. Лэндсман и остальные слушают их натиск под дверью, дожидаясь, когда что-нибудь спровоцирует седого старика, что-то заденет за живое и вытянет из глотки начало признания. Детективы по очереди выходят, возвращаются, снова выходят, снова возвращаются, каждый раз – с новыми вопросами, с новыми тактиками, предложенными теми, кто тихо подслушивает снаружи.

Конфронтация срежиссирована идеально – настолько, что многие детективы позволяют себе поверить: наконец вся смена сплотилась вокруг одного «красного шара», делая все в человеческих и юридических пределах возможного, чтобы выжать из подозреваемого признание. И все же старик в кабинете капитана не проникся. Он скала – неподвижная стоическая глыба без страха, без намека на стресс, без обиды на подозрения в растлении и убийстве ребенка. Каждый аргумент он встречает лишь категорическим отрицанием и предлагает не более чем расплывчатые очертания прошлых показаний. Не предоставляет алиби на вторник. Ни в чем не признается.

В первые часы допроса Пеллегрини вновь уступает Эджертону, который занимался этим много раз. С неким беспокойством он слушает, как Эджертон выкладывает перед подозреваемым все их наработки. Чтобы убедить в своем всеведении, он рассказывает, что им известно о девочках, известно о его поведении. Мы знаем о давнем обвинении в изнасиловании, уверяет Эджертон. Мы знаем, почему у тебя все еще нет алиби.

Пеллегрини слушает, как ветеран вываливает все, что есть, безо всякого эффекта, и слишком поздно осознает, что этого мало. Час за часом Эджертон шарашит словами и фразами на удвоенной нью-йоркской скорости, но Пеллегрини чувствует, что безразличие старика только растет. У детективов есть подозрения, есть вероятности – всего лишь зачатки косвенного обвинения. А чего у них нет, так это улик: голых фактов, твердых фактов. Тех, что раскалывают человека вдребезги и вынуждают признаться в том, в чем никто не признается добровольно. Они палят со всех стволов – но без толку.

Если они правы – если