кому-то всей душой; по правде говоря, я думаю, что на самом деле она таким образом пыталась скрыть свою сентиментальность и тягу к нормальным человеческим отношениям; в свое время она очень привязалась к Мелесио, а следующим по-настоящему близким ей человеком стала я. Давайте откроем окна, пусть в квартире будет дневной свет, ну и что, если шумно, мне шум с улицы даже нравится, настойчиво просила я, и она мне уступала. Давайте купим канарейку, пусть поет нам, а еще давайте поменяем искусственные папоротники на живые; посадим их в маленькие горшки и будем смотреть, как они растут. И в этом тоже она уступила мне. Я хочу научиться читать, настаивала я, и она даже начала со мной заниматься, но, к сожалению, неотложные дела вечно заставляли ее откладывать очередной урок. Сейчас, спустя много лет, когда я могу рассуждать о прошлом, уже основываясь на собственном немалом жизненном опыте, мне становится понятно, что жизнь Сеньоры была не такой легкой, как могло показаться девочке-подростку. Ей приходилось существовать в грубой и жестокой среде, а на жизнь зарабатывать незаконным и, мягко говоря, не самым пристойным образом. Судя по всему, ей казалось, что где-то в этом мире есть горстка избранных судьбой людей, которые могут позволить себе роскошь быть приличными, честными и великодушными; она вбила себе в голову, что должна попытаться защитить меня от неприглядных сторон жизни на улице Республики и, быть может, даже посмеяться над судьбой-злодейкой, обеспечив мне с юности возможность жить не так, как жила она сама. Поначалу она всячески старалась скрыть от меня суть своего незаконного бизнеса, но когда поняла, что я готова принять мир со всеми его недостатками и спокойно перевариваю любую негативную информацию, то решила сменить тактику. Уже много позже я узнала от Мелесио, что Сеньора договорилась с работавшими у нее женщинами, чтобы они старались не подавать мне дурной пример и не мешали мне оставаться неиспорченной девочкой. Они так усердно способствовали этому, что я действительно взяла лишь лучшее от каждой из них. Они тщательно оберегали меня от грубости, пошлости и вульгарности и, сами того не замечая, придавали собственной жизни некое заново обретенное достоинство. Время от времени меня просили пересказать пропущенную часть радиосериала, и я импровизировала в свое удовольствие; драматический финал, придуманный мною, никогда не совпадал с тем, что передавали по радио, но это ничуть не огорчало благодарных слушательниц. Они брали меня с собой на мексиканские фильмы; выйдя из кино после сеанса, мы устраивались за столиком в «Золотом колосе» и обсуждали фильм. По просьбе девушек я могла круто изменить сюжет, превратив слащавую и, в общем-то, довольно банальную любовную историю скромного мексиканского парнишки в полную страстей трагедию с кровавым финалом. Ах, ты так здорово рассказываешь, даже лучше, чем в кино, мы так переживаем, так сочувствуем твоим героям, сюсюкали девушки, не забывая уплетать шоколадный торт.

Единственным человеком, который никогда не просил меня рассказывать истории, был Уберто Наранхо; по его мнению, ничего глупее, чем тратить время на этакую чушь, и придумать было нельзя. В гости к нам он всегда приходил с кучей денег – скомканные банкноты были рассованы у него по всем карманам. Тратил он их не задумываясь и никогда не пояснял, откуда эти купюры берутся у него в таком количестве; мне он дарил платья с воланами и кружевными воротничками; к ним отлично подходили детского фасона туфельки и сумочки. Все восторженно обсуждали его подарки, уверенные, что именно такие вещи помогут мне дольше оставаться в якобы созданном для меня мире детской невинности, но я отвергала все его подношения с негодованием:

– Ну и куда я это дену? Это ведь даже на испанскую куклу не наденешь. Ты разве не видишь, что я уже не ребенок?

– Не хочу, чтобы ты одевалась как шлюха. Тебя читать учат? – спрашивал он и дико злился, когда в очередной раз выяснялось, что моя грамотность не улучшилась ни на букву.

Мне приходилось защищаться, убеждая его, что с любой другой точки зрения мое просвещение продвигается быстро и интенсивно. Я любила Наранхо всем сердцем и так самоотверженно, как можно любить даже не в юности, а именно в подростковом возрасте; это светлое чувство оставляет в душе человека след на всю жизнь. Тем не менее, несмотря на всю глубину моей любви, он так и не поддался на мои чары: когда я подходила к нему вплотную, он краснел и даже чуть отшатывался, явно стремясь избежать любого физического контакта.

– Оставь ты меня в покое. Что за дурацкие нежности. Лучше учись – станешь, например, медсестрой или учительницей, чем не работа для приличной женщины.

– Ты что, не любишь меня?

– Я о тебе забочусь, и этого достаточно.

Ночью, оставшись одна и обнимая подушку, я молила Бога, чтобы у меня побыстрее выросла грудь и округлились бедра; однако я никогда мысленно не связывала Уберто Наранхо с иллюстрациями из учебных пособий Сеньоры. Я и думать не думала, что вся эта акробатика имеет хоть какое-либо отношение к настоящей любви; мне она казалась чем-то вроде профессии – типа портновского дела или машинописи, то есть ремеслом, овладев которым женщина может заработать на жизнь. Любовь же я представляла себе так, как знала из песен и радиосериалов: вздохи, поцелуи и красивые слова. Я хотела оказаться вместе с Уберто под одним одеялом и заснуть в обнимку с ним, положив голову ему на плечо; дальше этого мои целомудренные фантазии пока что не простирались.

Мелесио был, пожалуй, единственным достойным артистом в том кабаре, куда его взяли на работу; все остальные участники стихийно сложившейся труппы представляли собой весьма жалкое зрелище; чуть ли не звездами на общем фоне считались участники ансамбля гомосексуалов, называвшего себя «Голубой балет». Они горланили свои дурацкие песни, выстроившись в затылок друг другу и сравнительно синхронно вскидывая ноги в некоем подобии танца. Сольный номер отводился карлику, все выступление которого сводилось к проделыванию весьма непристойных манипуляций с молочной бутылкой; другим солистом был уже немолодой господин, исполнявший поистине уникальный номер: он выходил на сцену, поворачивался к публике спиной, спускал с задницы штаны и посредством сокращения мышц заднего прохода выдавливал наружу три предварительно засунутых туда бильярдных шара. Публика хохотала и выражала свой восторг аплодисментами и криками. Тишина в зале устанавливалась, лишь когда Мелесио поднимался на эстраду и начинал петь; пока звучал его голос, публика хранила молчание. Его никогда не освистывали, не выкрикивали обидных шуточек, которыми обычно награждали выступление кордебалета, и относились к нему с уважением, редким