не менее через несколько дней под текстом письма было собрано внушительное количество подписей, и Сеньоре поручили передать послание тем, кому оно, собственно, и было адресовано. Не прошло и суток, как на рассвете, когда все в этом районе либо еще, либо уже спали, к нам в дверь постучал запыхавшийся Негро и сообщил, что полиция врывается в один дом за другим и проводит повальные обыски. Проклятый сержант явился с сотрудниками Отдела по борьбе с общественными пороками; эти ребята пользовались в наших кварталах дурной славой: действовали они порой самыми грязными методами, не стесняясь, например, подкинуть в карман ни в чем не виновному человеку наркотики и потом арестовать его за их хранение и распространение. Негро удалось где-то отсидеться, и как только он сумел выбраться из своего убежища, то сразу же прибежал к Сеньоре; задыхаясь, он рассказал, что полиция, действуя, как орда варваров, осадившая город, окружила кабаре и, ворвавшись в зал, арестовала всех артистов и часть зрителей; при этом элегантной и богато одетой части публики полицейские благоразумно не заметили, а даже помогли спокойно, без лишней суеты покинуть помещение. Среди задержанных оказался и Мелесио; его арестовали прямо в сценическом костюме, то есть сплошь в перьях и разноцветных стекляшках, и обвинили в педерастии и наркотрафике (оба этих слова были для меня абсолютно незнакомы и непонятны). Негро побежал дальше – предупреждать остальных об опасности, а Сеньора стала судорожно соображать, что теперь делать и как быть.

– Одевайся, Ева! Быстрее! Собирай чемодан! Нет! Времени все равно не хватит! Нужно сматываться, и чем скорее, тем лучше… Бедный Мелесио!

Полуодетая, она забегала по квартире, то и дело налетая на стулья и трюмо; наскоро одевшись, она схватила обувную коробку с деньгами и бросилась бежать вниз по черной лестнице; я спешила за ней, стараясь не отставать ни на шаг, хотя на самом деле еще толком не проснулась и не понимала, что происходит. Впрочем, предчувствие чего-то если не ужасного, то во всяком случае очень неприятного передалось от Сеньоры и мне. Мы оказались на первом этаже как раз в тот момент, когда в лифт парадного подъезда вошли полицейские. На нижней площадке служебной лестницы мы столкнулись с консьержкой, вышедшей к нам в одной ночной рубашке и тоже не вполне понимавшей, что случилось. В старые добрые времена она, галисийка по происхождению, подрабатывала в добавление к своей скромной зарплате тем, что меняла великолепные, собственноручно приготовленные омлеты и картофельные запеканки с ветчиной на флакончики с одеколоном, которые тут же кому-то перепродавала. Увидев, в каком состоянии мы находимся, и услышав шум, поднятый полицейскими в доме, а также вой сирен на улице, добрая женщина сразу сообразила, что сейчас не время задавать вопросы. Она махнула нам рукой и провела в подвал, аварийный выход из которого, оказывается, соединялся с близлежащей подземной парковкой. Таким образом нам удалось выйти из дому, минуя улицу Республики, полностью перекрытую силами правопорядка. Наше отступление больше походило на позорное паническое бегство; оказавшись в относительной безопасности, задыхающаяся от волнения, Сеньора остановилась и оперлась рукой на стену, чтобы перевести дух. Казалось, еще немного – и она потеряет сознание. В какой-то момент она посмотрела на меня, и я поняла, что она заметила меня только сейчас.

– Ты что здесь делаешь?

– Убегаю вместе с вами…

– Иди отсюда! Если нас застукают вместе, то меня точно обвинят в вовлечении малолеток в проституцию!

– А куда же я пойду? Некуда мне идти.

– Ничего не знаю, девочка. Попробуй разыскать Уберто Наранхо. Мне нужно спрятаться, переждать облаву и постараться помочь Мелесио. Пойми, мне сейчас не до тебя.

Она скрылась за ближайшим углом; последнее, что я увидела, был ее зад в цветастой юбке, который перекатывался уже не с той характерной игривостью и дерзостью, к которой я так привыкла, а неуверенно и словно бы даже стеснительно. Я дошла до перекрестка и остановилась на углу. По проезжей части мимо меня с воем проносились полицейские машины, а по тротуарам бежали в разные стороны проститутки, гомосексуалы и сутенеры. Кто-то узнал меня и сказал, чтобы я тоже поскорее уносила ноги; из сбивчивых объяснений я поняла, что петиция, составленная Мелесио, а затем подписанная многими нашими соседями, попала в лапы журналистов, которые и опубликовали сей любопытный документ; поднявшийся скандал стоил портфелей нескольким министрам и должностей многим чинам полиции; естественно, месть за это должна была обрушиться на нас как карающий меч. В нашем квартале полицейские обыскали каждый дом, каждую квартиру, каждые гостиницу и кафе, арестовали уйму народа, включая даже слепого продавца в газетном киоске; для острастки полицейские забросали все дворы в округе гранатами со слезоточивым газом, в результате чего несколько человек обратились за медицинской помощью; был и один погибший – в едком дыму задохнулся младенец, которого мать, обслуживавшая в ту ночь клиента и задержанная полицией, просто не успела вынести в безопасное место. Три дня и три ночи вся страна только и говорила что о «войне с отбросами общества», как окрестила это пресса. В народе же происшедшее назвали Восстанием Падших: под таким названием это событие вошло в фольклор и даже в стихи многих поэтов.

Итак, я снова оказалась на улице, без единого сентаво в кармане; такое уже бывало в моей жизни, и, как впоследствии выяснилось, мне еще не раз предстояло оказаться в подобной ситуации в будущем; разыскать Уберто Наранхо мне тогда не удалось: в ту кошмарную ночь он был на другом конце города и ничего не знал о случившемся вплоть до следующего дня. Не представляя, что делать дальше, я села в простенке между двумя колоннами какого-то здания и настроилась на борьбу с чувством одиночества и сиротского уныния. Испытывать эти не слишком приятные эмоции мне уже приходилось, и теперь я четко ощущала приближение очередного приступа отчаяния. Впадать в такое состояние мне не хотелось; я привычно спрятала лицо между поджатыми коленями и призвала на помощь маму. Вскоре я ощутила едва уловимый, но такой знакомый и безошибочно узнаваемый запах чистого полотна и крахмала, а через минуту мама и сама появилась передо мной как живая: тугая коса уложена на затылке, большие глаза с легкой поволокой, лицо в веснушках. Она строго сказала, что вся эта суета, все аресты и неприятности не имеют ко мне никакого отношения. Не твоего ума это дело, дочка, и нечего тебе бояться, давай собирайся, пойдем отсюда вместе. Так мы и поступили: я встала, взяла маму за руку, и мы пошли куда глаза глядят.

Никого из