– Мы сделаем все, что сможем. – И вышла.

Я выключила ночник и постаралась заснуть, но у меня пред глазами маячило лицо Джоан, бесплотное и улыбающееся, словно морда чеширского кота. Мне даже показалось, что я слышу ее голос, шуршащий и шипящий сквозь тьму, но потом поняла, что это ночной ветер шумит в ветвях растущих у корпуса деревьев…

На занимавшейся заиндевело-серой заре меня разбудил новый стук в дверь. На этот раз я открыла ее сама.

Я увидела доктора Квинн, стоявшую по стойке «смирно», словно хрупкий сержант-строевик, но ее силуэт казался как-то странно размазанным.

– Я подумала, что надо вам сказать, – проговорила доктор Квинн. – Джоан нашли.

От этого «нашли» у меня кровь застыла в жилах.

– Где?

– В лесу, у замерзших прудов.

Я открыла рот, но не смогла выдавить ни слова.

– Ее обнаружил один из санитаров, – продолжила доктор Квинн. – Только что, идя на работу…

– Она не…

– Она мертва, – закончила доктор Квинн. – Боюсь, что она повесилась.

Территорию клиники укутало свежевыпавшим снегом. Не присыпало чуть-чуть, как на Рождество, а накрыло январской волной снегопада, навалив сугробы в человеческий рост, из-за которых закрываются школы, конторы и церкви, на пару дней оставляя чистый, белоснежный покров на месте блокнотов, дневников и календарей.

Через неделю, если я пройду собеседование с консилиумом врачей, огромный черный лимузин Филомены Гини отвезет меня на запад и доставит к кованым чугунным воротам моего колледжа.

Середина зимы! Массачусетс погрузится в застывшее безмолвие. Я представила себе патриархальные деревни под снегом, обширные болота с шуршащим на ветру высохшим рогозом, пруды и озерца, где лягушки и мелкая рыбешка спят и видят сны под слоем льда, и подрагивающие от стужи леса.

Но под обманчиво чистым и ровным покрывалом местность оставалась прежней, и вместо Сан-Франциско, Европы или Марса мне предстоит лицезреть прежние пейзажи с речушками, холмами и деревьями. Хотя это казалось маловажным по сравнению с тем, что после полугодичного перерыва мне придется начинать свой путь оттуда, где я так резко остановилась.

Все, конечно, всё обо мне узнают. Доктор Нолан совершенно прямо сказала, что окружающие станут относиться ко мне настороженно или даже начнут избегать меня, словно прокаженную с колокольчиком на шее. Перед моим внутренним взором всплыло лицо мамы в ее первый и последний приезд в клинику после моего двадцатилетия: бледная и полная укоризны луна. Дочь в сумасшедшем доме! Вот как я с ней обошлась. И все же она, очевидно, решила простить меня.

– Мы с тобой все начнем сначала, Эстер, – сказала она мне с нежной, страдальческой улыбкой. – Считай, что все это было кошмарным сном.

Кошмарным сном… Для человека под стеклянным колпаком, опустошенного и застывшего, словно мертворожденный ребенок, сам мир является кошмарным сном.

Кошмарным сном… Я помнила все. Помнила трупы в морге, Дорин, рассказ о смоковнице, бриллиант Марко, моряка в парке Коммон, косоглазую медсестру в клинике доктора Гордона, разбитые термометры, темнокожего с его двумя видами фасоли, восемь килограммов, которые набрала на инсулине, и скалу, выступавшую между морем и небом, словно серый череп.

Возможно, забвение, словно снег, скроет и притупит эти воспоминания. Но они стали частью меня. Они сделались моим пейзажем.

– К вам мужчина! – В дверь просунулась голова улыбающейся сестры в белоснежной шапочке, и на какое-то короткое мгновение мне показалось, что я действительно вернулась в колледж, вот только обиталище мое стало лучше, и вся эта изящная белая мебель и заснеженные деревья и холмы за окном заменили обшарпанные стулья и письменный стол в моей прежней комнате с видом на голый унылый дворик.

«К тебе тут какой-то мужчина», – сказала тогда по внутреннему телефону дежурившая на входе в общежитие девушка.

Чем уж мы, обитательницы «Бельсайза», так отличались от девушек, игравших в бридж, сплетничавших и учившихся в колледже, в который я вернусь? Они, наверное, тоже сидели под своего рода стеклянными колпаками.

– Войдите! – громко сказала я, и в палату шагнул Бадди Уиллард с кепкой цвета хаки в руке.

– Ну, Бадди, – произнесла я.

– Ну, Эстер.

Мы стояли, глядя друг на друга. Я ждала, что проскочит какая-то искорка, пусть самая маленькая. Ничего. Ничего, только бесконечная, добродушная скука. Фигура Бадди в куртке цвета хаки казалась такой же маленькой и не имеющей ко мне отношения, как коричневые столбы, на фоне которых он стоял в самом низу лыжного спуска год назад.

– Как ты сюда добрался? – наконец спросила я.

– На маминой машине.

– По такому-то снегу?

– Ну, – улыбнулся Бадди, – я застрял в сугробе. Подняться на холм оказалось мне не под силу. Здесь можно где-нибудь одолжить лопату?

– Можно раздобыть лопату у уборщиков.

– Это хорошо. – Бадди повернулся и шагнул к двери.

– Подожди, я тебе помогу.

Тут Бадди взглянул на меня, и я заметила, как у него в глазах мелькнула какая-то отстраненность – та же смесь любопытства и настороженности, которую я видела в глазах приходивших ко мне – дамы из «Христианской науки», моего школьного учителя английского и настоятеля унитаристской церкви.

– Да ладно, Бадди, – рассмеялась я. – Я же нормальная.

– О, я знаю, знаю, Эстер, – торопливо ответил он.

– Это тебе не следует откапывать машины, Бадди, а не мне.

И Бадди предоставил мне выполнить почти всю работу.

Машину занесло на обледенелом подъеме у въезда в клинику, и она одним колесом съехала с дорожки в глубокий сугроб.

Солнце, выглянувшее из-за серой завесы туч, по-летнему ярко освещало ровные склоны. Делая передышки в работе, чтобы взглянуть на чистое снежное покрывало, я испытала то глубоко захватывающее ощущение, с которым смотрела на деревца и траву, оказавшиеся глубоко под водой во время паводка, – словно обычный порядок вещей немного изменился и вошел в новую фазу.

Я благодарила судьбу за застрявшую в сугробе машину. Моя работа мешала Бадди спросить меня о том, о чем, я знала, он хотел спросить и наконец действительно спросил в «Бельсайзе» за дневным чаем.

Диди смотрела на нас поверх чашки, как ревнивая кошка. После смерти Джоан ее ненадолго перевели в «Уаймарк», но потом она снова вернулась к нам.

– Я тут подумал… – Бадди с неловким звяканьем поставил чашку на блюдце.

– И о чем же ты подумал?

– Я тут подумал… В смысле, может, ты мне сможешь что-то сказать.

Наши взгляды встретились, и я впервые заметила, насколько же он изменился. Вместо прежней уверенной улыбки, которая появлялась легко и часто, как вспышка фотоаппарата, на его лице воцарились мрачность и даже неуверенность – неуверенность человека, который нечасто получает то, что хочет.