— Гы! — осклабился Арококо, с удовольствием наблюдая за немощью Грановского.

Это «гы» окончательно добило теперь уже бывшего специалиста, и он с криком: «Сука-а-а-а!» — бросился на врага, который, в свою очередь, удивился такой прыти истекающего кровью дурака, не двинулся и мускулом единым, возлежа на нарах, как в шезлонге под солнцем…

Братья-прапорщики слышали, что за бронированной дверью происходит нечто, выходящее за рамки их представлений, но, памятуя инструкции, выданные Грановским, держались стойко и в ситуацию не встревали.

Тем не менее события продолжались…

Пасть Арококо опять открылась наподобие собачьей обнажая вонючий зев. Кривые пальцы тисками схватили Грановского за кисть перебинтованной руки, подтянув ее к слюнявым деснам…

Перед экзекуцией Арококо Арококович опять сказал «гы» и трижды куснул раненую конечность.

Здесь близнецы услыхали такой душераздирающий крик, будто свинью резали неопытной рукой. После этого крика раздался следующий, и вовсе леденящий души, отчего близнецы твердо решили покинуть внутренние войска и возвратиться в деревню на должности трактористов.

Затем все стихло, и тишина беспокоила уши целых полчаса, пока братья собирались с силами, чтобы открыть камеру и посмотреть, что же все-таки там произошло…

На полу камеры лежал, скрючившись, полковник Грановский. Он был точно мертв, но что более всего поразило близнецов — это ушные раковины, ноздри и рот командира. Все естественные дырки на лице полковника были заткнуты его же пальцами, а стены камеры сплошь залиты кровью.

Подследственный стоял над жертвой и облизывал свинячьим языком свою харю.

Прапорщиков-близнецов он убил двумя выстрелами. Пули попали братьям точнехонько в сердца, и оба умерли почти одновременно. Старший тотчас, а младший двумя минутами позже. Таким образом, Чук и Гек прожили жизни одинаковые, вплоть до секунды продолжительностью, не очень выразительные и не слишком удачные судьбы, как оказалось…

Арококо Арококович далее действовал столь же решительно. Миновал следующую охрану, стрельнув дважды, выбрался на двор, сиганул через трехметровый забор и был таков…

Черномазый оставил после себя пять трупов, и сильный запах наступающего лета исходил от мертвых близнецов…

— Объявляли «Перехват»? — поинтересовался генерал.

— Объявляли.

— Ничего?

— Ничего, — подтвердил начальник изолятора. — Пацанов жалко.

— Жаль, — подтвердил Иван Семенович, вспомнив лица близнецов.

— А в коридоре земляникой пахнет, — зачем-то сказал начальник.

— Ага, — машинально ответил генерал, но что-то резануло его слух, и он почти закричал в трубку: — Всех на вскрытие! Вызовите этого… как его… ринолога! Специалиста по носам! Все проделать срочно и доложить! Ясно?!!

— Так точно! — ответил начальник, удивленный таким генеральским напором насчет ри… ухогорлоноса.

Повесив трубку, начальник изолятора попытался представить, что он скажет двоюродной сестре про смерть ее близнецов… Так ничего и не надумал…

А Иван Семенович, до крайности возбужденный произошедшим, вдруг как-то неожиданно расслабился телом и душой, вспомнив, что они с Машей идут в пятницу на балет в Большой. А еще он опять подумал, что ничего ревностного в душе его по отношению к службе не осталось. Как странно все это. То ревностность в служении Отечеству, то прохлада к родным берегам.

Старость, наверное, решил Иван Семенович, направив машину к дому…

Все следующее утро Никифор Боткин описывал криминальному художнику внешность красавца блондина, а тот, в свою очередь, фантазировал на бумаге.

Катерина находилась здесь же и давала небольшие поправки.

Выпив за завтраком полстакана брома, Боткин даже чувствовал к медсестре расположение и иногда обнимал ее за талию. К обеду в нем проснулось сексуальное желание, и он, сославшись на то, что усталость пришла в его еще не выздоровевший окончательно организм, расстался с посыльным генерала и попытался уединиться с Катериной в дальнем углу сада, желая овладеть ею, просто распнув у дерева.

Не слишком поддаваясь, Катерина все же обхватила руками ствол сосны, чувствуя, как Никифор елозит руками в ее нижнем белье.

— Так девка я?! — пытала медсестра, напрягая ягодицы и мешая Боткину.

— Не девка, не девка! — раскраснелся хирург.

— Вагина я ненасытная?!

— Нет, мышиный глаз! — трясся Киша.

— То-то!

Наконец Катерина расслабила ягодичные мышцы, выгнулась кошкой, обтачивающей коготки о древесную кору, и изошла соком.

Здесь Никифор почувствовал неладное.

Что-то не задалось в его мужественности. Мозг желал женской плоти, а тело было несостоятельно.

— Черт! — выругался Боткин, проделывая напрасно всяческие манипуляции.

— Не получается? — поинтересовалась Катерина.

В ответ Никифор только бессмысленно пыхтел.

Медсестра качнула попкой, отталкивая несостоятельного любовника, и в мгновение оправила нижнее белье.

— И очень хорошо! — резюмировала девушка. — Мозги останутся в целости и сохранности!

Надо было видеть потомка славных предков в данную минуту. Дрожащий, со спущенными штанами, открывающими совсем неприглядную, бледную немощь, хирург хлопал рыжими глазами и готов был разрыдаться немедленно.

Здесь Катеринина душа, любящая Никифора всяким, не выдержала и пролилась на мужчину теплотой.

Девушка обняла возлюбленного за шею, гладила его рыжую поросль, нащупывая рубцы, и приговаривала:

— Ну что ты, дорогой!.. Стоит ли волноваться из-за ерунды?..

А Никифор плакал тихонечко в ответ, пытаясь застегнуть брюки.

— Это бром все, — успокаивала медсестра. — Не рассчитал…

Неожиданно Никифор отпихнул подругу, сощурился зло и прошипел:

— Ну что, вагина, добилась своего! Исчерпала до дна!!! Да ты…

Не успев договорить фразы до конца, Боткин помчался к дверям больницы, обнаруживая неординарную прыть спринтера, и уже через двадцать пять секунд оказался в кабинете коммерческого директора, где заорал истерически, что эта больница принадлежит ему, что это внучатый прадед его строил клинику, что теперь новые времена, и: «Дайте хотя бы отделение!!!»

Безусловно, что другого пациента, вздумай он такое заявить, отправили бы в психушку, но, слава богу, директор был информирован органами МВД об уникальном пациенте-хирурге, а потому спокойно ответил:

— Отделение для вас готово! Еще денька три подышите в садике и за работу!

— Какое отделение? — оторопел Боткин.