– За что вы убили Настю Глебову? – спросила Маша, когда ее рассказ подошел к концу и Зотов уже нетерпеливо посматривал в сторону окна.

– Она узнала, кто я! Эта девица обнаглела настолько, что явилась ко мне в тот самый вечер, когда в твоей квартире орудовали воры, и заявила, что знает, кто я! Я посмеялся, кивнул ей на твою дверь. Говорю, мол, лучше бы полицию вызвала, только что из этой квартиры воры вышли. Она на меня уставилась, как дура, заморгала. Говорит, а я ведь с ворами, возможно, сейчас на лестничной клетке столкнулась. Дайте, говорит, позвонить! А я ей – телефона нет. У Маши есть, зайди и позвони в полицию, чем честным людям надоедать. Она, глупая курица, и пошла в твой дом. А я следом. Игрушку свою взял, с фронта сохранившуюся. У пленного немца за хлеб выменял. Хоррроший кинжал, старинный! Сейчас таких не найти, н-да. И пошел за ней следом. Нашел ее в кухне. Там и оставил.

Его глаза заволокло, взгляд сделался рассеянным, даже мечтательным. Воспоминания об убийстве доставляют ему удовольствие, сообразила Маша. Они его отвлекают.

– Как она вас разыскала? Вы ведь наверняка не Зотов.

– Нестеров я, – признался дед нехотя. – Нестеров Степан. Потом, после войны, когда удалось под расстрел похожего на меня охранника подставить, стал Гавриловым.

– Как же такое возможно? – Маша невольно заинтересовалась. – В лагере уйти от расстрела! Так же не бывает!

– Бывает всяко, девочка, – недовольно сморщился он. – Я сразу приметил этого парнишку. Деревенский, разговорчивый. И постоянно голодный. Может, болезнь у него какая была, не знаю, но он все время жрать хотел. И Леночка моя умирала от голода и болезней. Вот и предложил я ему, чтобы выпускал меня по ночам. И сыт, говорю, будешь, и пьян. Он ломался недолго. Голод не тетка, да. Начал меня в свои дежурства втихаря через лаз в земле выпускать. Я на волю схожу, еды раздобуду – и в лагерь обратно. Боялся поначалу мой Гаврилов. А ну как, говорит, не вернешься? А куда я от Леночки-то? Разве бы я бросил ее умирать голодной смертью!

– А почему вас сразу не расстреляли? – выпалила Маша и тут же прикусила язык. Старик недовольно нахмурился. – Извините, но по законам военного времени… я слышала…

– Слышала она! Поймали бы меня с автоматом в руках – расстреляли бы на месте. Только я хитер был! Я им с поднятыми руками пленных фашистов с десяток привел.

– Ух ты! – ловко изобразила она изумление. – А почему вас вместе с ними держали?

– А не с ними, у нас другие бараки были. Да ты знаешь, сколько пересылок мы с Леночкой пережили после того, как сдались? Помотало нас, прежде чем мы в соседнем районном центре осели. Отдельного лагеря для таких, как мы, не было, вот и посадили вместе с пленными, только бараки были разные. Временно это было. Будто бы до суда. Только мы с Леночкой понимали, что нас расстреляют сразу, как немцев обменяют на наших военнопленных. А пока проявляли великодушие, я кое-что придумал. И потихоньку идею свою в жизнь воплощал.

– Как это?

Маша медленно отодвигалась, чтобы не сидеть напротив старика. Очень, очень медленно, по сантиметру. То будто колено зачесалось. То ногу на ногу закинет. Сложные маневры, чтобы сдвигаться потихоньку в противоположную от окошка сторону.

– Охранник тот лопух был. Жратве радовался, как ребенок. Даже не моргнул ни разу, когда слухи поползли, что в городе по ночам убивают. Понял, что это я на промысел хожу, но даже не спросил. Жрал и молчал. Молчал и выпускал меня. Леночке чуть лучше стало благодаря человеческой еде, даже порозовела. И однажды она говорит мне: Степочка, а ты ведь с этим лопухом похож. Лица разные, но фигура, рост, цвет волос и глаз похожи. Смекнул, признаюсь, не сразу. А она говорит: если переполох какой устроить и морды раскроить вам обоим, подмену никто не заметит. Малый ночует в городе, не в лагере, одинокий. И мы с ней задумались. А тут еще слухи поползли, что скоро нас того… в расход пустят. Я и говорю Гаврилову однажды: мол, косятся на нас, подозревают в дружбе. Давай, что ли, морды друг другу набьем, чтобы кто чего не подумал. И сала копченого ему шмат на стол положил. А тот продаст кого хочешь за жратву. Согласился. Вот мы ночью за бараками и сошлись. Я его просил, чтобы он мне лицо сильнее разукрасил, он постарался. Потом я тоже разошелся так, что малый в кому впал. Думаю, позвоночник я ему сломал. Темнота, кто же разберет! Пока он валялся, я переоделся в его форму, а свою одежду на него надел. Только хотел Леночке все это показать, чтобы она оценила, как в лагере тревога. Надо же было так совпасть, а! Я только охранника приволок к ней, как облава. Леночка только и успела мне пальчик к губам приложить.

– И что? – Маша даже двигаться забыла, настолько ее потряс рассказ этого оборотня. – Что было дальше?

– Я хриплю, Гаврилова в руках держу, а на нем моя роба арестантская. Говорю: вот напал на меня, побег планировал. Меня по плечу похлопали, похвалили за бдительность. Велели выстроить всех во дворе. Раны, говорят, после зализывать станешь. Потом повезли всех карателей и Леночку мою за город и там расстреляли. Сказали, что решение было судебное. Мол, кто-то из лагеря убийства в городе совершал. Установили!

– Значит, вашу жену расстреляли вместе с Гавриловым?

– Да!

– И вы… вы сами участвовали в расстреле? Вы стреляли?

– Бог миловал, – фыркнул зло Зотов. – Меня отстранили как потерпевшего. Даже наутро решили отпуском наградить. В благодарность за то, что сумел предотвратить побег. Во время этого отпуска я и дал деру. В поезде нашел какого-то дембеля, тот домой ехал с фронта. Весь в орденах, улыбчивый. И такое меня зло взяло на его счастье смотреть, что я его того, с поезда сбросил. А документы его забрал. Несколько раз пересаживался с поезда на поезд. Все петлял, все следы пытался замести. Только не искал никто Степу Нестерова. Расстреляли его по документам.

– И что было потом?

– Потом… Потом я осел в большом городе. На людях затеряться легче. Пожил какое-то время с документами этого солдата, что в поезде ехал. Года через четыре решил, что все, хватит. А ну как станут его чествовать к юбилею победы? С наградами все же мужик вернулся, вдруг родня какая сыщется и приедет. Документы я сжег и снова достал паспорт Гаврилова. По нему стал жить. В этот город вернулся, тянуло меня к Леночкиной могилке. Еще через десять лет, в начале 1960-х, решил, что и Гаврилову пора уйти. Много внимания местная общественность стала уделять героям войны, а значит, и военным преступникам тоже. Документы Гаврилова я тоже сжег. Но уже после того, как справил себе паспорт на имя Зотова.

– А это кто? Вы его тоже?..

– Нет, Маша. Такого человека никогда не было, он в 1962-м появился. Уже по другому адресу был прописан. Видишь, как я ловко все обстряпал. Даже петлять особо не пришлось, просто переехал на соседнюю улицу. Немного над лицом потрудился. Прическу поменял, походку. Шрам себе вот этот сделал. Сам, ножом. Сейчас он с морщинами сравнялся, а тогда страшный был, рваный, людишки отворачивались.

Зотов ткнул себе в левую щеку пальцем. Если честно, Маша всегда думала, что это морщины у него такие глубокие. То ли не рассматривала старика никогда пристально, то ли просто таким вопросом не задавалась. Доверчивая дура.