И в нарядный, апрельский полдень, когда один краткий игрушечный ливень сменялся, словно подталкиваемый в спину, другим, полоща в прозрачной лохани пахучие, еще не распустившиеся безлистые сиреневые кусты и низенькие яблони в палисадах предместий, меня, полного весенней молодой радости, не впустила к Оле в больничную палату ее мать. Я сразу понял, что эта низенькая женщина ее мать, хоть никогда не видел ее, ведь я, как и Овечин, в их частном доме ни разу не бывал. У калитки стаивал, на окна глазел, а в самом доме не был. Сумеречнее этой женщины я никого не встречал.

Я долго трясся в набитом трамвае на эту злополучную окраину, въезжая из робкого дождя через полосу сияния в мощный ливень. Еще три-четыре остановки, и можно было сойти там, где мы начинали два месяца назад наш зимний злополучный променад.

С ненавистью глядя мне в глаза, эта темная женщина трагической, но отчаянной богородицей преградила мне путь. Это была немая сцена, пауза затягивалась. Я ничего ей не сказал.

Я, кажется, попятился, когда она восстала на моем пути. Будто бы материализовавшись из ничего, из воздуха, пахнущего лекарствами, из легкого весеннего сквозняка.

Она пылала предо мной воплощенной карой, совершенно непроницаемая для моего усилия. Она смотрела так, будто знала про меня все.

Честно говоря, бодрости для этого визита во мне было не так уж много. Я вообще-то хорохорился, вовсе не хотел видеть поверженную Олю в больничной палате. Ведь мы как-то сразу перестали встречаться втроем. А друг другу при встрече только кивали. Издали. Все заторопились. Все наши слова как-то оборвались, да их и раньше было немного, так что это было и незаметно. И она как-то сразу уходила в тень, за угол, скрывалась за дверью.

Вот Олина мать встала на моем пути.

И я понял, что она совсем не похожа на почерневший соляной столб. Нет, она не была пассивна, в ней гудел гейзер. Он состоял из мести, из того, что может вспыхнуть от одного неосторожного шага в ее сторону. Я это мгновенно почуял. Запомнил ее лик, пронзительные сухие глаза – в высоком проеме палаты, словно в окладе. В ветхом здании нервной клиники.

Попятился.

Повернулся и заспешил к выходу.

Она неотрывно смотрела мне в спину. Просто палила. Лопатки, поясницу. У меня никогда не вырастут крылья.

Как в кино – я вышел за границы экрана. Какой плохой фильм про меня. Я безмерно виноват перед всеми. Никуда не годный кинотеатр.

Я понял, что у меня появилось темное, как лицо этой женщины, прошлое, неотделимое от меня. Я словно выпал из обратной перспективы, где вместо точки схождения простираются безмерное уныние, пустое раскаяние и невыразимая тоска.

В первый и последний раз я посмотрел на иную, почти неузнаваемую девушку сквозь полураскрытую створку. Я посмотрел каким-то особенным способом, не обернувшись на нее.

Но, клянусь, я видел ее, видел ее, хотя уже удалялся в дальний конец гулкого больничного коридора, где топтался мой приятель, говоря о чем-то с врачом.

Зрелище палаты разворачивалось во мне. Подробности обуяли меня. Между ними и мной не оказалось никакой плевы. Ведь все-таки мне хватило сотой доли секунды.

Белая пустая тумбочка.

Высокий штырь капельницы с перевернутым пузырем в навершии.

Голова в цветном платке по самые брови, насильно вдавленная в блин подушки.

Уплощенное, стиснутое или спеленатое безгрудое тело под светлым покровом.

Поверху перебинтованные по локоть руки.

Из левой змеится прозрачный побег трубочки.

Этот безмерный образ бледности, болезненной желтизны, немоты и несчастья развернулся во мне навсегда. Он словно пророс неискоренимой немочью из семени одного мига, меньшего, чем мгновенье. Словно взорвался в замедленном кино. И Оля предстала передо мной простым собраньем несчастья, болезни и тупости. И они разбередили и пробрали меня за какой-то кратчайший миг. Насквозь.

– Нашатыря? Посиди-ка тут, я сейчас, сейчас… – услышал я далекий голос приятеля.

– Да пошел ты…

Я всегда гордился своими крепкими нервами.

И я отряхнулся, как пес, выбежавший из воды. Хотя к изнанке моего черепа и пристало изображение тихой палаты. Мне, как фотоаппарату, заряженному чувствительнейшей пленкой, хватило времени, такого, куда протискивается один миг. Когда мигают, смаргивают. Этот вид мне не соскрести. Я поймал себя за тем, что тру себе неушибленный затылок.

– Ну-ну, кудри совсем сотрешь, – шутит мой не обидевшийся приятель. Он ведь врач и понимает нервных больных с их дикими страстями.

Я ухожу.

Бодрый пластиковый пакет с циничной передачей кинут на скамейку у пустой гардеробной стойки. Жаркой весной все быстро разделись по-летнему, вешалка была пуста, бабушка-гардеробщица отправлена вскапывать грядки для цветов – тюльпанов и ирисов. Наряду со всякими ранними разностями, огурчиком-помидоринкой, там была пачка печенья “Привет” и задорное ободряющее письмо, где я убеждал Олю не переживать столь сильно из-за всяких пустяков. Они, пустяки, ведь таких жертв не стоят, ведь ее еще найдет истинное счастье. Оно само уже шествует ей навстречу, как прекрасная ранняя весна этого года. Ей, Оле, только надо присмотреться хорошенько.

До предела занятый Овечин не в нервную больницу идти, не бодрое письмо подписать наотрез отказался. Он, даже толком не взглянув на меня, выразительно покрутил пальцем у виска.

– Никогда ничего лишний раз не подписывай своим копытом, меринос. Это нечистое дело, – только и сказал он мне, обезоруживающе улыбнувшись проходящей длинноногой диве.

Он удалялся по светлой рекреации в сторону чистых фундаментальных наук.

Но и правда, кто, в конце концов, кто, кто из нас просил ее чиркать маленькой бритвой себе запястья? В ванной, небось, заперлась? По самые уши в кровище перемазалась!

Ну, выпишется уже через неделю и всю эту муру позабудет.

Шрамы зарубцуются.

Рубцы рассосутся.

Будет носить широкий веселый браслет.

Вот, невоспитанная неотесанная дура!

Вот, незатейливая истеричка!

Ну, чистая, блин, идиотка!

Ну, тупица! Поди ж ты! Богомолка!

То-то она все время молчала, только пялила свои голубые беки!

Безумная особа! Сучка! Сама! Виновата! Ети ее мать!

Я говорил эти краткие заклинания громко вслух жестким голосом офицера, не терпящим возражений. Я куражился перед несуществующим строем провинившихся неврастеничек. Я покромсал прошлую жизнь на кругляши, и они покатились впереди меня колбасными ломтями – по покатой дорожке в сторону остановки трамвая.

Прогулки, взгляды, зимняя лунная история, морок и оползень.

Вдруг увидел все, куда я безвозвратно впадал.