молил императора не уступать больше территории. Особенно страшила его возможность падения Москвы, так как эта потеря, по его мнению, была бы убийственным ударом для духа русских [Переписка императора 1893: 177][288]. Его беспокоило, что империя политически нестабильна и может рухнуть при отсутствии хороших вестей с фронта. Он сомневался в самоотверженности и патриотизме дворянства. С другой стороны, он боялся восстания народных масс или заговора «мартинистов», так что его администрация старалась предотвратить их, сочетая демагогию с репрессивными мерами. Эта озабоченность повлекла за собой два самых (печально) известных эпизода времен губернаторства Ростопчина: его пропагандистскую кампанию и дело Ключарева-Верещагина. Оба эпизода не раз привлекали внимание исследователей, но к ним стоит вернуться, чтобы лучше понять политическую позицию Ростопчина и стиль его правления.

Пропаганда Ростопчина в 1812 году основывалась, как и прежде, на двух посылках: невежественные и непредсказуемые массы нуждаются в строгом надзоре и он лично идеально для этого подходит, потому что интуитивно их понимает и может (в прямом и переносном смысле) выражаться на их языке. В 1812 году он появлялся на публике в самых разных местах и так часто, как только мог, предоставляя всем желающим возможность увидеть его. Позже он хвастливо вспоминал: «Два утра были для меня достаточны для того, чтобы пустить пыль в глаза и убедить большинство московских обывателей в том, что я неутомим и что меня видят повсюду» [Ростопчин 1889: 656]. Не уставая изумляться тому, что народ «всегда склонен выкинуть какую-нибудь глупость, когда соберется толпою» [Ростопчин 1889: 709], он любил использовать эту особенность в своих целях. Впоследствии он рассказывал, что по утрам, когда он получал курьерскую почту из армии, у его резиденции «сходились лица всех возрастов и чинов, все люди праздные и привлекаемые любопытством узнать что-либо положительное» о ходе войны. Толпа старалась понять смысл этих сообщений по выражению, появлявшемуся на его лице во время чтения новостей, поэтому он принимал радостный вид, даже если они были плохими (как обычно и случалось тем летом). Зрители понятия не имели, вспоминал он с удовлетворением, что он «был очень силен по части пантомимы и в молодости своей отличался актерским искусством» [Ростопчин 1889: 685].

Рис. 6. Пропагандистский листок, выпущенный Ростопчиным в Москве в 1812 году. Текст гласит: «Московский мещанин бывши в ратниках Карнюшка Чихирин выпив лишний крючок на тычке услышал что будто Бонапарт хочет итти в Москву, рассердился и разругав скверными словами всех французов, вышед из питейного дому, заговорил под орлом так…». [ОВИРО 1911–1912, 4: 83]

Что касается самой Москвы, то Ростопчин боялся массовой паники при приближении французов. Чтобы рассеять страхи населения, он регулярно выпускал бюллетени, печатавшиеся в «Московских ведомостях», и расклеивал их по городу. Бюллетени были двух видов: одни более или менее точно воспроизводили официальные военные сводки или обращения императора, другие, написанные генерал-губернатором в его характерном нелитературном стиле, побуждали народ ненавидеть и презирать французов[289]. В одной из этих ростопчинских афиш фигурировал вымышленный мещанин Карнюшка Чихирин, выходивший из кабака после нескольких принятых стаканов и поносивший французов[290]. (Имя персонажа происходит от слова чихирь [крепкое красное вино] и означает «пьяница»). Большая часть текста представляет собой поток его сознания, наполнена просторечными выражениями, отражает написание на слух и лишена пунктуации. Карнюшка насмехается над Наполеоном: «Салдаты та твои карлеки да щеголки» – и напоминает о плачевной судьбе захватчиков прошлых времен – шведов, поляков и татар: «Посю пору круг Москвы курганы как грибы, а под грибами та их кости ну и твоей силе быть в могиле» [Картавов 1904: 13][291].

В другой афише Ростопчин напоминает москвичам об их могущественных покровителях:

А за нас пред Богом заступники: Божия Матерь и Московские Чудотворцы. Пред светом милосердный Государь наш Александр Павлович, а пред супостаты Христолюбивое воинство. <…> [Народу следует только] иметь послушание, усердие и веру к словам Начальников [Картавов 1904: 44].

Особенно же предостерегает их Ростопчин от доверия к коварным обещаниям Наполеона принести свободу и социальное равенство: он «солдатам сулит Фельдмаршальство, нищим золотые горы, народу свободу, а всех ловит за виски да в тиски и пошлет на смерть». Всеми, кто повторяет эту вражескую ложь, займется полиция, предупреждает генерал-губернатор. И в заключение говорит о себе: «А я верный слуга Царский, Русский барин и православный христианин», вновь декларируя свои идеалы самодержавия, социальной иерархии и православия [Картавов 1904: 44].

Настроение жителей древней столицы было изменчивым. Моральный дух был высок в июле, во время визита Александра I, но после его отъезда и особенно после падения Смоленска (считавшегося основной преградой продвижению Наполеона) население стало нервничать. По мере того как русская армия отступала к Москве, Ростопчин прилагал все больше усилий, чтобы воодушевить людей, раздувая успехи русских и распространяя ложные слухи. Так, после Бородинской битвы 26 августа фельдмаршал Кутузов осмотрительно заявил, что тяжелые потери вынуждают его отступить, а Ростопчин утверждал в одном из своих бюллетеней, что Кутузов обещал не сдавать Москву [Тартаковский 1967: 98][292]. Боязнь беспорядков никогда его не оставляла. Он опасался, что освобождение от службы в ополчении, дарованное государственным крестьянам, вызовет зависть призванных в ополчение крепостных и они обратят свой гнев против благородных хозяев. Позже он предупреждал императора, что дальнейшее отступление позволит Наполеону возмутить народ, уже деморализованный потерей Москвы[293]. После падения города Ростопчин писал министру полиции Балашову, что он «сохранил Москву в спокойствии <…> и защитил страну, не дав взойти семенам смуты»[294], что и было в действительности его главной целью. В 1813 году один из его ближайших помощников А. Я. Булгаков написал памфлет (под руководством Ростопчина), в котором защищал методы генерал-губернатора. Он утверждал, что если бы население знало об отчаянном военном положении и состояние умов не контролировалось правительством, то дело могло бы дойти до анархии, и избежать этого можно было, только обращаясь к народу на его языке.

Отношение Ростопчина к мобилизации народа в связи с войной было сложным. Он полагал, что народ инстинктивно настроен против французов: «Расположение народа таково, что ежедневно заставляет меня плакать от радости» [Дубровин 1882: 102][295], – сообщал он Балашову за неделю до Бородина. Он старался предотвратить расправы над неповинными иностранцами, но при этом с удовольствием поощрял в народе ксенофобию. Так, в начале августа он писал, что его повар-бельгиец обмолвился, будто Наполеон приходит, чтобы освободить народ, и кто-то немедленно доложил об этом Ростопчину, который на следующий же день публично выпорол повара,