своей страны. Если народ сознает себя ниже других в какой-то области знания или деятельности, он должен искать возможности подняться своими силами, не теряя присутствия духа и не торопясь подражать иностранцам.

Только патриотизм может придать народу силу подняться против захватчиков, а враги могут истощить его силы, подрывая духовное единство и приверженность своей идентичности:

…это есть средство надежнейшее мечей и пушек. <…> Мало-помалу налагает оно нравственные узы, дабы потом наложить и настоящие цепи. <…> Если бы какой народ <…> сделался во всем образцом и руководителем другого народа, так чтобы сей <…> не возлюбил ни страны своей, ни обычаев, ни языка, ни ремесел, ни забав, ни одежды, ни пищи, ни воздуха, и все сие казалось бы ему у себя не хорошо, а у других лучше: не впал бы он в достойное жалости уничижение? [Шишков 1818–1834, 4: 171–172].

Патриотизм вдохновляет народ на борьбу за честь, традиции и интересы своей страны. Гордый народ – друг всех наций, но только до тех пор, пока они не стремятся завоевать его хитростью или силой (прозрачный намек на русских франкофилов и Тильзит).

Каковы источники русской национальной гордости? – спрашивал Шишков. Он называл три фактора. Первый – православная вера. Религия есть первооснова морали и, следовательно, мира в обществе, справедливости и верности своей стране. Вера в Бога и вечную жизнь дает людям силу противостоять ужасам битвы. Люди, которым незнакома истинная вера, могут обладать некоторыми из этих качеств, но тот, кто сознательно отверг ее, никогда не поднимется над своим себялюбием. Только молодые люди, воспитанные в любви к своей вере, смогут любить своего монарха, свою страну и все человечество.

Из этого следует, рассуждал он – и это был второй фактор, – что воспитанием молодежи должны заниматься соотечественники. Иностранец, даже имея лучшие намерения и будучи источником полезных практических знаний, воспитает молодых русских в любви к его собственной стране и ее обычаям, и они перестанут быть русскими. Но что произойдет, если иноземец будет обладать «худыми нравами, наклонностью к безверию, к своевольству, к повсеместному гражданству, к новой и пагубной философии, к сим обманчивым именам начальствующего безначалия, верной измены, человеколюбивого терзания людей, скованной свободы?» [Шишков 1818–1834, 4: 182]. Последствия подобного воспитания можно предотвратить только в том случае, если Россия более решительно займется подготовкой своих собственных учителей и они удостоятся большего уважения, чем то, каким пользуются сейчас. Но если придется выбирать из двух зол, то невежество предпочтительнее дурного воспитания. «Лучше простой человек со здравым рассудком и добрыми нравами, нежели ученый с развращенными мыслями и худым сердцем» [Шишков 1818–1834, 4: 183].

Третий источник патриотизма – уважение к языку и литературе. Карамзин в статье 1802 года «О любви к отечеству и народной гордости» уже говорил, что любовь к своему языку является признаком самоуважения нации [Карамзин 1982: 96]. Шишков развил эту мысль, утверждая, что язык и литература – «душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел». Если бы мысли народа были ложными, язык не мог бы выразить правду. «Язык есть мерило ума, души и свойств народных. Он не может там цвести, где ум послушен сердцу, а сердце слепоте и заблуждению» [Шишков 1818–1834, 4: 184]. Это, разумеется, был еще один выпад против французов, их языка и книг; к тому же «новояз» Французской революции, как и Петровских реформ, показал несомненную связь между изменениями в политике и языке. Благородный язык выражает и поощряет добродетель. Единый язык осуществляет важнейшую связь, которая формирует и объединяет нацию. Люди, потерявшие уважение к своему языку, теряют и уважение к своей нации[276].

Речь длилась часа полтора. Вначале Шишков опасался реакции аудитории, но, как он пишет, успех превзошел его чаяние, и тут увидел он, «что, как бы нравы ни были повреждены, однакож правда не перестает жить в сердцах человеческих» [Шишков 1870, 2: 322][277]. Его воинственный тон, резкая критика союза с Францией, отождествление патриотизма с военной славой и неприятием Запада задели слушателей за живое. На Д. Хвостова речь не произвела большого впечатления, но он отметил, что «члены Беседы были без памяти» [Хвостов 1938: 378]. Де Местр, пришедший на чтения, по-видимому, из любопытства, не смог ни от кого добиться причины всеобщего ажиотажа: публика была слишком взбудоражена[278]. Критики Шишкова, однако, были оскорблены вызовом, брошенным их патриотизму. Так, Батюшков, раненный на поле боя в 1807 году, говорил Вяземскому о членах «Беседы»: «Какое невежество! Какое бесстыдство!» – и возмущался тем, что бесталанные посредственности, «оградясь щитом любви к отечеству» – за которое он «на деле всегда был готов пролить кровь свою, а они – чернила, <…> гонят здравый смысл…» и к тому же невыносимо скучны [Батюшков 1989, 2: 205][279].

Речь Шишкова была переполнена националистическим пафосом, классическими аллюзиями и прославлением патриотического самопожертвования – непременными элементами культуры позднего Просвещения во всей Европе. Хотя все эти элементы могли служить защите старого режима, они, как хорошо известно, использовались и французскими революционерами, так что Шишков и его соратники чувствовали – по крайней мере интуитивно, – что в своей аргументации ступили на скользкую тропу. По своей идеологической направленности «Беседа» была, конечно, как небо от земли далека от Якобинского клуба, но не показателен ли был сам характер этого форума?

Очевидно, лидеры «Беседы» видели эту опасность и старались разрядить атмосферу Ораторствовать на публике свойственно революционным политикам, но манера выступления Шишкова была, надо думать, скорее уравновешенной и полной достоинства, нежели драматической и подстрекательской. Массовые общественные сборища могли бы оказаться взрывоопасными, но гости «Беседы» (отобранные исключительно из числа «лучших людей») приходили строго по приглашению, а сценарий собраний тщательно готовился заранее. Духу эгалитаризма, который мог бросить хотя бы неявный вызов общественному строю, основанному на чинах и происхождении, противостояла иерархическая структура «Беседы». Чтобы отмести всякое подозрение в политической неблагонадежности, ее лидеры стремились приглашать к себе императора и членов его семьи, сановников и придворных. Однако создается впечатление, что попытки примирить независимое общественное мнение со старым режимом не вполне удались, так как и монарх, и все высшее общество относились к «Беседе» как к заявлению об оппозиционности к его политике.

17 марта 1812 года Сперанский был внезапно отстранен от должности государственного секретаря и отправлен в ссылку. Его отставка стала результатом все более громко проявлявшейся враждебности общества к его политике, к реформам в целом и к сближению с Наполеоном. Континентальная блокада, налоги на дворян, необходимость сдавать экзамены для продвижения по службе, подозрение, что Сперанский как сын священника