То теперь вся в крови душа…»[7]

– Ты куда? – Антон преградил ей дорогу, силой втолкнув обратно.

– Домой. В Химки.

Он вырвал сумку из ее рук, швырнул в угол и, крепко стискивая девушку в объятиях, прошептал:

– Дурочка… Я же не хотел тебя обидеть… Ну, прости, прости меня. Я только не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось… Со мной сейчас небезопасно, понимаешь? Я боюсь за тебя…

Он отпустил ее и, сев на кровать, сдавил руками голову. Однажды Марина уже видела его таким. В ТУ ночь. Когда он пришел рассказать о гибели друга.

– Это… из-за человека, что приходил к тебе сейчас?

– Ты видела?

– Да. Кто он?

– Виталий Кротов. Он опаснее гремучей змеи, – Антон потер виски, тяжело вздохнув.

– Так и стоит перед глазами дурацкая сцена из того фильма… Как его? «Крестный отец»? Смотрела? Девчонка, жена, садится в машину, и все разлетается вдребезги… Ты делаешь меня уязвимым, понимаешь?

Марина молча опустилась рядом. Нет, пока она ни черта не могла понять. Он боится за нее?

– Зачем я жил? Как я жил? – Антон беспомощно рубанул ладонью воздух. – Все думал, будут деньги, все приложится. А как, какой ценой – не важно. Только теперь понял, в какой угол сам себя загнал. Я же, по-прежнему, в зоне. Смотрю на мир сквозь бронированное стекло, хожу с конвоем, только называется иначе – охраной. Общаюсь с личностями вроде Кротова. И любовь к женщине для меня, оказывается, тоже непозволительная роскошь…

– Что?! – прошептала Марина, – что ты сказал?

– А что я сказал?

– Ты сказал, что любишь меня… Нет?

Его лицо озарилось улыбкой, полной неизъяснимой грусти.

– Да.

– Тогда, – решительно заявила Марина, – я никуда не уйду. Можешь выселять меня с милицией.

Потому что я тоже люблю тебя, болван.

Он провел пальцем по ее щеке.

– Первый раз вижу, как ты плачешь.

– Ты все врешь. Я никогда не плачу.

– Ты вышла бы за меня замуж?

– Когда?

– Завтра утром. Точнее, уже сегодня.

– Да.

– Только лучше, чтобы об этом пока никто не знал.

– Да.

– Хотя я мечтаю увидеть тебя в белом платье. Ослепительно-белом, чтоб аж больно глазам…

– Белый не мой цвет.

– А медовый месяц мы совместим с Новогодним праздником. Куда ты хочешь поехать?

– Новый год… – задумчиво проговорила Марина. – Всегда его ненавидела. Домашний семейный праздник. Именно в эту ночь одиночество ранит больнее всего. Ты не обидишься, если я попрошусь остаться здесь? Впервые за всю жизнь у меня есть настоящий, мой дом и семья – ты.

Накручивая километры по городу, Дмитрий напряженно размышлял.

Ник Португал казался фантомом. Существом неуловимым, мифическим.

Перед законом абсолютно чист. По месту прописки не проживает. На его работе, в посольстве, строгая девушка в очках и брючном костюме сказала, что пару недель назад Николай взял отпуск и появится только после праздников. Куда он отправился – неизвестно. По выражению всех ее четырех глаз Дмитрий понял: если и знает – не скажет. Посольские свято оберегают свой обособленный мирок.

В снимаемой Ником квартире, адрес которой дала Ада, Дмитрий застал хозяина, сокрушенно разведя руками, объявившего, что господин Португал недавно съехал – нашел, мол, лучший вариант и наотрез отказался даже от снижения платы. Жаль. Прекрасный был жилец. Деньги вносит исправно. Аккуратный. От соседей никаких жалоб – культурный, спокойный.

И вот последняя зацепка: адрес Португал Г.А., матери Ника, выуженный из Центрального компьютера, благодаря ветвистым связям Дмитрия. Правда, Ада сказала, что сын давно с матерью не поддерживает никаких отношений. Почему, не знает. Но это лучше, чем ничего.

Галина Андреевна Португал проживала на Чистых прудах. Изрядно попотев в поисках нужного поворота, Дмитрий отыскал старый, царской застройки дом, не ремонтируемый, видимо, с тех же времен. Нашел массивную дверь с домофоном, набрал номер. Ответили не сразу. Хрипловатый женский голос пригласил подниматься на четвертый этаж.

Огромный скрипучий лифт доставил Дмитрия на высоту, вполне сошедшую бы в современном доме на уровень восьмого.

– Галина Андреевна?

– Да, это я.

Перед Дмитрием предстала высокая худощавая женщина неопределенных лет с бледным одутловатым лицом в неряшливой раме каштановых, с проседью, волос. Когда-то, несомненно, она была красива, но, похоже, много и крепко выпивала. Выделялись глаза: огромные, необычного пронзительно-фиалкового цвета. На ней был заляпанный разноцветными красками старый спортивный костюм.

– Проходите, смотрите.

Посмотреть было на что – уже начиная с коридора, выцветшие стены увешаны большими и маленькими картинами. Яркими, аляповатыми. Обнаженные женщины и мужчины, цветы, геометрические фигуры – все вперемешку. Дмитрий никогда не был силен в живописи, преклоняясь перед людьми, умеющими держать кисть. Поэтому на вопрос:

– Вам что-нибудь нравится?

Ответил многозначительно:

– М-да…

– Что именно? – глаза женщины возбужденно заблестели.

– Вот это, – Дмитрий указал на первое попавшееся небольшое пестрое «нечто».

– Сто долларов! – радостно выпалила художница и, видя замешательство гостя, поспешно заметила:

– Могу уступить.

– Вообще-то, – корректно начал Дмитрий, – я институтский друг Ника, вашего сына. Только что из-за кордона. Год как в России не был. Все так изменилось! Ужасно хочу встретиться с Ником. Выпить, поболтать о том, о сем… А он, как назло, будто сквозь землю провалился. Вы не знаете, где он?

Свет в фиалковых глазах потух, сменившись разочарованием.

– Ах, Вы Колю ищете? – в бесцветном голосе прорезалась горечь. – Тут я вам ничем не могу помочь… Я уж сама не помню, когда его видела… На похороны б пришел…

Отвернувшись к стене, она тихо всхлипнула. Каштановые пряди рассыпались по скукоженным плечам. Немолодая, одинокая, жалкая женщина.

– Мне понравились ваши картины, – сказал Дмитрий, преодолевая возникшее чувство неловкости. – Я возьму эту. Держите.

Он достал из портмоне стодолларовую купюру.

Женщина проворно сцапала зеленую бумажку, пошуршала по ней сухими пальцами, проверяя на подлинность, и тотчас утащила, словно боясь, что Дмитрий передумает. Появилась снова с рулоном оберточной бумаги.

– Я вам сейчас заверну.