нашему уютному старому понятию «твердой материи» пришел конец. Частица материи – это не более чем череда событий, подчиняющихся определенным законам. Концепция материи возникла в те времена, когда философы не сомневались в достоверности концепции «субстанции». Материя была субстанцией, существовавшей в пространстве и времени, разум – субстанцией, существовавшей лишь во времени. Постепенно понятие субстанции в метафизике становилось все более призрачным, но в физике оно сохранялось, потому что не причиняло вреда – до тех пор, пока не появилась теория относительности. Понятие субстанции традиционно состояло из двух элементов. Во-первых, логическим свойством ее было то, что она может встречаться в пропозиции лишь как субъект, но не как предикат. Во-вторых, она сохранялась во времени или, в случае Бога, вовсе находилась вне времени. Между этими двумя свойствами не было обязательной связи, но никто этого не осознавал, так как физика учила, что частицы материи бессмертны, а теология учила, что бессмертна душа. Таким образом, считалось, что то и другое обладает обеими отличительными чертами субстанции. Однако теперь физика вынуждает нас смотреть на мимолетные события как на субстанции в логическом смысле, то есть как на субъекты, которые не могут быть предикатами. Кусок материи, который мы считали единой постоянной сущностью, на самом деле представляет собой цепочку сущностей, подобных постоянным на вид предметам на киноэкране. И нет причин, почему нельзя то же самое сказать о разуме: постоянство «я» кажется такой же фикцией, как и постоянство атома. И то и другое – лишь цепочки событий, между которыми существуют некие любопытные связи.

Современная физика свидетельствует в пользу предположения Маха и Джеймса о том, что «вещество» психического и физического миров аналогично. «Твердая материя», конечно же, очень сильно отличалась от мыслей, а также от постоянного эго. Но если материя и эго – лишь удобные скопления событий, представить их состоящими из одних и тех же материалов становится куда проще. Кроме того: субъективность, иными словами, обладание точкой зрения, которое до сих пор казалось одной из наиболее явных особенностей разума, теперь захватило физику и, как обнаруживается, вовсе не связано с разумом: фотографические камеры, расположенные в разных местах, могут фотографировать «одно и то же», но каждая сфотографирует по-своему. Даже хронометры и мерные стержни в современной физике становятся субъективными; их непосредственные показания отражают не физический факт, а их отношение к физическому факту. Таким образом, физика и психология сблизились, а старый дуализм разума и материи оказался разрушен.

Пожалуй, стоит отметить, что современная физика ничего не знает о «силе» в старом или общепринятом смысле этого слова. Раньше мы думали, что Солнце прикладывает к Земле «силу». Теперь – что пространство-время поблизости от Солнца имеет форму, из-за которой Земле проще двигаться так, как она движется, чем каким-либо другим способом. Главный принцип современной физики – это «принцип наименьшего действия», согласно которому, перемещаясь из одного места в другое, тело всегда выбирает путь, требующий наименьшего действия. (Действие – это технический термин, но нам нет нужды сейчас углубляться в его значение.) Газеты и некоторые писатели, желая запомниться энергичным стилем, усыпают тексты словом «динамичный». Однако в динамике нет совсем ничего «динамичного» – наоборот, она все выводит из закона вселенской лени. И потом, для одного тела «контролировать» движения другого невозможно. Вселенная современной науки куда более похожа на мир Лао-цзы, чем на мир тех, кто разглагольствует о «великих законах» и «природных силах».

В каких-то смыслах современная философия плюрализма и реализма не способна предложить людям того, что могли предыдущие философии. В Средние века философия была служанкой теологии; по сей день в книжных каталогах они обнаруживаются под одним и тем же заголовком. Доказывать великие религиозные истины считалось общепринятой обязанностью философии. Неореализм не претендует на способность их доказать – или даже опровергнуть. Его цель состоит лишь в прояснении фундаментальных идей науки, а также синтезе различных наук в единое всеохватное представление о той частичке мира, которую науке удалось изучить. Он не знает, что находится за ее пределами; у него нет магического талисмана, который бы превращал неведение в знание. Он предлагает интеллектуальные наслаждения тем, кто их ценит, но не пытается льстить человеческому тщеславию, как это делают большинство философий. Если он сух и техничен, то в этом повинна Вселенная, которая предпочла функционировать математически, а не так, как желали бы поэты или мистики. Что, быть может, печально, но едва ли можно ожидать, что печалиться об этом будет математик.

Глава VI

Машины и эмоции

Машины и эмоции – что уничтожит что? Этот вопрос уже давным-давно задал Сэмюэл Батлер в своем романе «Едгин» (Erehwon), но он становится все более и более актуальным по мере того, как империя механизмов разрастается.

На первый взгляд не совсем очевидно, почему между ними вовсе должно существовать какое-то противопоставление. Каждый нормальный мальчик любит машины; чем они больше и мощнее, тем больше он их любит. Жители стран, в которых существуют древние традиции художественного мастерства, например японцы, очаровываются западной механикой, как только сталкиваются с нею, и желают лишь одного – как можно скорее скопировать наш стиль жизни. Ничто так не раздражает образованного и повидавшего мир азиата, как похвалы «восточной мудрости» или традиционным добродетелям азиатской цивилизации. Он чувствует себя как мальчишка, которому велели играть в куклы, а не в игрушечные автомобили. И так же, как мальчишка, он предпочел бы настоящий автомобиль игрушечному, не понимая, что тот может его переехать.

В пору своего зарождения механизация и на Западе вызывала тот же восторг у всех, кроме горстки поэтов и эстетов. Девятнадцатый век считал себя лучше своих предшественников главным образом из-за технического прогресса. Пикок в ранние годы высмеивает «общество парового интеллекта», поскольку он литератор, для которого цивилизацию представляют греческие и латинские авторы; однако он сознает, что безнадежно утратил связь с господствующими тенденциями своей эпохи. Ученики Руссо и возвращение к природе, поэты «озерной школы», увлекшиеся Средневековьем, Уильям Моррис со своей книгой «Вести ниоткуда» (о стране вечного июня, где народ поголовно занят покосом сена) – все они представляют собой чисто сентиментальную и по сути реакционную оппозицию механизации. Сэмюэл Батлер был первым человеком, который выдвинул разумные несентиментальные аргументы против машин, но для него это, пожалуй, была не более чем jeu d'esprit[38] – и уж точно не глубокое убеждение. С тех пор уже немало людей в самых механизированных странах мира начали всерьез склоняться к точке зрения едгинцев; иными словами, эта мысль скрыто или явно вдохновляет взгляды многих бунтарей, выступающих против современной индустриализации.