отчасти от политических условий. А во всех иных аспектах, кроме устранения нищеты, важность накопления богатства не слишком велика.

В то же время машины лишают нас двух вещей, которые, безусловно, являются важными составляющими человеческого счастья, а именно – спонтанности и разнообразия. У машин есть собственный темп и собственные настойчивые требования: человек, владеющий дорогой фабрикой, должен следить за тем, чтобы она работала. Главная проблема машины с точки зрения эмоций заключается в ее регулярности. Верно, конечно же, и обратное – с точки зрения машин величайшим доводом против эмоций является их нерегулярность. Чем больше механизмы захватывают воображение людей, считающих себя «серьезными», тем более похвальным становится обладание качествами машины – надежностью, пунктуальностью, точностью и т. д. А «нерегулярная» жизнь становится синонимом жизни плохой. Протестом против этой точки зрения была философия Бергсона – не вполне, на мой взгляд, обоснованным с интеллектуальной точки зрения, но продиктованным здравым опасением, что люди все больше и больше превращаются в машины.

В жизни, в противоположность философии, бунт наших инстинктов против порабощения машинами принял пока что крайне неудачное направление. С тех пор как люди стали жить в обществе, они всегда ощущали стремление затевать войны, но в прошлом это стремление не было столь интенсивным и вирулентным, как сегодня. В восемнадцатом веке Англия и Франция вели бесчисленные войны и боролись за владычество над миром, однако неизменно уважали друг друга и находились в прекрасных отношениях. Пленные офицеры участвовали в социальной жизни своих тюремщиков и были почетными гостями на их званых обедах. В начале нашей войны с Голландией в 1665 году один человек, вернувшийся домой из Африки, рассказывал кошмарные истории о том, что там творят голландцы; мы [британцы] убедили себя, что эти рассказы лживы, наказали его и опубликовали голландское опровержение. Случись это во время позднейшей войны, мы посвятили бы его в рыцари и пересажали в тюрьму всех, кто сомневался в его порядочности. Усиление жестокости в современных войнах объясняется использованием машин – они способствуют ему тремя различными способами. Во-первых, позволяют собирать более многочисленные войска. Во-вторых, стимулируют распространение дешевой прессы, которая кормится тем, что взывает к низменным человеческим страстям. В-третьих – и именно этот пункт нам здесь интересен, – они морят голодом анархическую, стихийную сторону человеческой природы, которая действует подпольно, порождая смутное недовольство, коему мысль о войне представляется возможным источником облегчения. Ошибочно приписывать столь масштабное потрясение, как недавняя война, лишь махинациям политиков. В России, пожалуй, такое объяснение было бы разумным; это одна из причин, почему Россия сражалась вполсилы и устроила революцию, чтобы установить мир. Но в Англии, Германии и Соединенных Штатах (в 1917 году) ни одно правительство не смогло бы противостоять общенародному требованию войны. Требование подобного рода неминуемо имеет инстинктивную основу, и я со своей стороны полагаю, что современный подъем воинственных инстинктов объясняется неудовлетворенностью (по большей части бессознательной) регулярным, монотонным и пассивным характером современной жизни.

Очевидно, что отказом от использования машин ситуацию не исправить. Такая мера была бы реакционной, и в любом случае она неосуществима. Единственный способ избежать бед, которые влечет за собой сегодня механизация, – это нарушать монотонность, всячески поощряя экстремальные приключения в перерывах. Многие люди перестали бы желать войны, если бы у них была возможность рискнуть жизнью, занявшись альпинизмом; один из самых способных и энергичных активистов пацифизма, которых я имел счастье знать, обычно проводил лето, взбираясь на опаснейшие вершины Альп. Если бы у каждого рабочего был месяц в году, когда он мог бы при желании научиться управлять самолетом, или поохотиться за сапфирами в Сахаре, или заняться еще каким-нибудь опасным и захватывающим занятием, требующим быстроты реакции и личной инициативы, всенародная любовь к войне стала бы уделом лишь женщин и нетрудоспособных. Признаюсь, мне неведомо, как побороть воинственность у этих слоев населения, но я убежден, что научная психология нашла бы способ, если бы взялась за задачу всерьез.

Машины изменили образ жизни человека, но его инстинкты остались прежними. Это повлекло за собой дезадаптацию. Вся психология эмоций и инстинктов находится еще в зачаточном состоянии; психоанализ положил ей начало – но лишь начало. Из психоанализа мы можем усвоить тот факт, что на практике человек способен преследовать цели, достижения которых сознательно не желает и которые будут сопровождаться набором крайне иррациональных убеждений, позволяющих преследовать эти цели, не зная об этом. Но ортодоксальный психоанализ неоправданно упростил наши бессознательные цели – а ведь они весьма многочисленны и разнятся у разных людей. Остается надеяться, что социальные и политические явления вскоре начнут анализироваться с этой точки зрения и, таким образом, прольется свет на природу среднестатистического человека.

Нравственный самоконтроль и налагаемый извне запрет на вредоносные действия не являются компетентными методами борьбы с анархическими инстинктами. Причина заключается в том, что эти инстинкты способны скрываться под таким же множеством личин, как Дьявол в средневековых легендах, и некоторые из этих личин обманывают даже избранных. Единственный разумный метод – это выяснить, каковы потребности нашей инстинктивной природы, а затем отыскать наименее вредоносный способ их удовлетворения. Поскольку самый сильный удар механизация наносит по спонтанности, единственное, что можно предоставить, – это возможность; то, как эта возможность используется, следует оставить на усмотрение индивида. Несомненно, это потребует значительных расходов, но их не сравнить с расходами на ведение войн. Фундаментом для всякого практического улучшения человеческой жизни должно служить понимание человеческой природы. Наука совершила чудеса в овладении законами физического мира, но наша собственная природа до сих пор изучена куда меньше, чем природа звезд и электронов. Понимание человеческой природы принесет в нашу жизнь счастье, которого пока не смогли подарить нам ни машины, ни физические науки.

Глава VII

Бихевиоризм и ценности

Как-то раз в одном американском научном журнале мне попалось утверждение, что в мире есть только один бихевиорист, а именно доктор Уотсон. Я бы сказал, их столько же, сколько есть прогрессивных людей. Это не значит ни что бихевиористов полно в университетах, ни что я сам бихевиорист – ибо с того самого года, когда увидел Россию и Китай, я осознал, что отстал от жизни. Объективная самокритика, однако, вынуждает меня признаться, что было бы лучше ее догнать. В этом эссе я хочу рассказать о затруднениях, которые испытывают люди вроде меня – те, кто в науке с готовностью принимает все новое, но никак не может освободиться от средневековых представлений о том, ради чего стоит жить. Я хочу поговорить не только о логическом влиянии бихевиоризма на ценности, но и о том, какой эффект он