class="p1">Машинам поклоняются, потому что они прекрасны, их ценят, потому что они даруют власть; их презирают, потому что они уродливы, и ненавидят, потому что они принуждают к рабству. Предполагать, что одно из этих мнений «верно», а другое «неверно», столь же неразумно, как считать верным утверждение, что у людей есть голова, но неверным, что у них есть ноги – хотя легко можно представить себе, как лилипуты обсуждают этот вопрос в отношении Гулливера. Машина подобна джинну из «Тысячи и одной ночи»: прекрасна и полезна для своего хозяина, но уродлива и губительна для его врагов. Однако в наши дни такая неприкрытая простота не дозволяется. Да, действительно, хозяин машины живет вдали от нее, ему не приходится слышать ее шума, видеть неприглядные кучи шлака или вдыхать ядовитые испарения; если он вообще увидит свою машину, то лишь до того, как ее введут в эксплуатацию, и сможет восхититься ее силой и изящной сложностью, не тревожась о пыли и жаре. Но если вдруг его вынудят взглянуть на нее глазами тех, кому приходится жить и работать бок о бок с нею, у него есть готовый ответ. Он может подчеркнуть, что благодаря машине эти люди могут купить больше товаров – часто несравнимо больше, – чем их прадеды. Отсюда следует, что они должны быть счастливее своих прадедов – если мы принимаем допущение, которое делают почти все.

Допущение состоит в том, что человеческое счастье опирается на обладание материальными благами. Что человек, у которого есть две комнаты, две кровати и два куска хлеба, должен быть вдвое счастливей, чем человек, у которого одна комната, одна кровать и один кусок. Словом, считается, что счастье пропорционально доходу. Некоторые люди, не всегда совершенно искренне, оспаривают это допущение во имя религии или морали, но и они рады, если красноречивой проповедью удается умножить собственный доход. Я хочу бросить ему вызов не с моральной или религиозной точки зрения, а с точки зрения психологии и наблюдения за жизнью. Если счастье пропорционально доходу, то проблема машин нерешаема; если нет, ее необходимо будет изучить.

У людей есть физические потребности и есть эмоции. Пока физические потребности не удовлетворены, они занимают первое место; но после их удовлетворения на решение о том, счастлив человек или нет, начинают влиять не связанные с ними эмоции. В современных индустриальных сообществах много мужчин, женщин и детей, чьи простейшие физические потребности не находят должного удовлетворения; в их случае я не отрицаю, что первым условием счастья является увеличение дохода. Но их меньшинство, и дать им всем самое необходимое для жизни было бы несложно. Мне хотелось бы поговорить не о них, а о тех, у кого есть больше, чем необходимо, чтобы поддерживать существование, – не только о тех, кто имеет гораздо больше, но и о тех, у кого есть лишь чуть больше.

Почему мы – можно сказать, почти все мы – стремимся умножить доходы? На первый взгляд может показаться, что объект наших желаний – материальные блага. Но на самом деле их мы желаем главным образом для того, чтобы произвести впечатление на соседей. Когда мужчина переезжает в более просторный дом в более престижном квартале, он надеется, что его жену будет навещать более «изысканное» общество, а с частью прежних неблагополучных знакомств можно будет распрощаться. Посылая сына в хорошую школу или дорогой университет, он отвлекает себя от сожалений из-за их дороговизны мечтами о восхищении окружающих. В каждом большом городе, неважно, европейском или американском, дом в одних районах стоит дороже, чем такой же хороший дом в других районах, просто потому, что первые моднее. Желание, чтобы нами восхищались и уважали, – одна из самых сильных наших страстей. При нынешнем положении вещей восхищения и уважения добивается тот, кто кажется богатым. Это главная причина, почему люди хотят разбогатеть. Конкретные товары, приобретенные на эти деньги, играют решительно второстепенную роль. Возьмем, к примеру, миллионера, который не может отличить одну картину от другой, но с помощью специалистов увешал старыми мастерами целую галерею. Единственное удовольствие, которое он получает от своих картин, – это мысль о том, что другие знают, сколько они стоят; он получил бы больше искреннего удовольствия от сентиментальных картинок в рождественском номере журнала, однако они не удовлетворили бы в той же мере его тщеславия.

Все могло бы быть иначе – а во многих обществах и бывало иначе. В аристократические эпохи людей почитали за происхождение. В некоторых кругах Парижа уважение, как это ни странно, можно заслужить художественным или писательским мастерством. В немецком университете человеком могут искренне восхищаться за его ученость. В Индии чтут святых, в Китае – мудрецов. Изучение различных обществ подтверждает верность нашего анализа, так как во всех этих обществах мы находим огромную долю людей, которые равнодушны к деньгам, пока их хватает на жизнь, но остро жаждут тех достоинств, какими в их кругах завоевывается уважение.

Суть этих выводов заключается в том, что современное стремление к материальным благам не является неотъемлемой частью человеческой природы и его можно умерить с помощью различных социальных институтов. Если бы по закону все мы имели абсолютно одинаковый доход, нам пришлось бы искать какой-то другой способ возвыситься над соседями, и наша теперешняя жажда материальных благ по большей части утихла бы. Более того, поскольку эта жажда имеет конкурентную природу, она приносит нам счастье лишь тогда, когда мы обгоняем соперника, – а ему, соответственно, приносит горе. Всеобщее повышение благосостояния не дает конкурентного преимущества и, таким образом, не приносит конкурентного счастья. Конечно, в непосредственном наслаждении приобретенными благами кроется некоторое удовольствие, но, как мы убедились, само оно лишь в малой степени заставляет нас желать богатства. И, поскольку наше желание основано на соперничестве, от умножения богатства – общего или частного – человеческое счастье в целом вовсе никак не увеличивается.

Таким образом, если мы попытаемся доказать, что механизация способствует счастью, повышение материального благосостояния, которое она приносит, не может убедительно говорить в ее пользу – за исключением тех случаев, когда она устраняет абсолютную нищету. Но для использования машин с этой целью нет неоспоримых причин. При условии неподвижности населения нищету можно предотвратить и без механизации; пример – Франция, где почти нет нищих, а машин гораздо меньше, чем в Америке, Англии или довоенной Германии. И наоборот, высокий уровень механизации способен идти рука об руку с нищетой; примерами могут послужить промышленные регионы Англии сотню лет назад и Японии даже сейчас. Недопущение нищеты зависит не от механизации, а от совершенно других факторов – отчасти от плотности населения,