Донато нахмурил брови, задумавшись, потом решительно качнул головой:

— Нет, пока не надо. Этот священник не любит, когда ломаются его планы. Скажу, что я помолвлен, но собираюсь расторгнуть помолвку. Пусть отец Панкратий думает, что сможет поженить нас позднее, когда мы вернемся в Кафу.

— А как его главное условие? Ты согласишься быть лазутчиком феодоритов?

— Я соглашусь на все, лишь бы поскорей уехать отсюда, — усмехнулся Донато.

Марина почувствовала, как холодок сомнения пробежал у нее по спине:

— Значит, ты будешь притворяться? Но зачем? Ты мог бы ответить отказом.

— Неужели ты до сих пор не поняла, что если я не соглашусь идти на тайную службу к мангупским князьям, то останусь в этом горном княжестве надолго? Может быть — навсегда.

— Мне это тоже приходило в голову, — вздохнула Марина. — Но я привыкла во всем доверять отцу Панкратию.

— Я понимаю феодоритов: идет война, и они защищают свою родину, как могут. Но нам с тобой зачем вмешиваться в эти чужие и непонятные распри?

— Для меня это не совсем чужая война, — нахмурилась Марина. — Не забывай, что я славянка, а Мамай собирается воевать с моим народом.

— Так неужели ты хочешь, чтобы я действительно стал шпионом феодоритов на службе у консула? — Он пытливо заглянул ей в глаза. — А что будет, если генуэзцы меня разоблачат? А если изменится расстановка сил и феодориты сами захотят от меня избавиться? Не кажется ли тебе, что это слишком опасная игра?

Внезапный порыв тревоги и нежности толкнул Марину к Донато, она положила руки ему на плечи и воскликнула:

— Да, да, ты прав! Все войны мира не стоят жизни любимого человека!

— Дорогая моя, счастье мое… такой ответ я и хотел от тебя услышать!

Обняв Марину, он покрыл поцелуями ее лицо. Минуту они стояли молча, прижавшись друг к другу, потом он глухим от волнения голосом произнес:

— Это дороже всего. И это я никогда не предам. Не забуду и о том, что ты славянка и я должен по возможности помочь твоему народу. Я не пойду на службу к консулу, но все равно постараюсь узнать о намерениях Мамая и генуэзцев. Только сделаю это как частное лицо.

— Но что ты скажешь отцу Панкратию?

— Скажу, что недруги оговорили меня перед консулом и тот не берет меня на службу. А вдобавок объясню, что в деньгах больше не нуждаюсь, поскольку получил наследство и теперь никому не хочу служить.

— Наследство — это твой древний клад? Но я боюсь, что мы даже не сможем до него добраться, за нами будут следить.

— Да, и потому нам надо оторваться от феодоритов еще до приезда в Кафу.

— Но как это сделать?

— Я вот что решил… если, конечно, и ты будешь согласна. Мы едем с купеческим обозом в Кафу, но по дороге вроде бы «теряемся». Купцы не будут нас долго искать, опасаясь разбойников. А мы тем временем уедем на побережье. В приморских городах мангупские князья нам не опасны, там хозяйничают генуэзцы. Переждав несколько дней, чтобы купеческий караван ушел подальше, мы отправимся на поиски клада. И дай Бог, чтобы он оказался не сказкой…

— А потом, когда вернемся в Кафу, что мы скажем?

— Скажем, что в дороге заблудились, потом чуть не попали в руки разбойников, спаслись за стенами какого-нибудь города. Да в Кафе феодориты и не посмеют нас допрашивать. Главное — выбраться отсюда. Здесь, на плато, мы как в плену.

— А если по дороге нас кто-нибудь узнает? В Сугдее, например?

— Если окажемся в Сугдее, то будем держаться подальше от дома Эраста. Ведь, кроме его слуг, нас почти никто там и не видел. А для пущей безопасности тебе в дорогу лучше одеться мальчиком.

— Да, пожалуй, хотя отец Панкратий вряд ли одобрит переодевание в мужской костюм. Но надо его убедить.

Внезапно порыв ветра залетел в грот, принеся рой мелких снежинок, и Марина поежилась, ощутив холод.

— Ты замерзла? — Донато обнял ее. — Пойдем отсюда в дом, к огню. Мы ведь уже сказали друг другу все самое главное. А о подробностях можно договариваться и в доме.

Они прошли вдоль крепостной стены, спустились по ступенькам к улице. Ветер усиливался, заставляя их слегка пригибаться к земле. Но внезапно Марина, вспомнив нечто важное, остановилась.

— Но если мы отстанем от купеческого обоза, то как будем жить, пока не доберемся до клада? Нам же придется платить за еду и ночлег.

— У меня еще осталось в поясе несколько монет. А на крайний случай… — он быстрым движением расстегнул ворот и показал Марине золотой медальон на цепочке. — Этот семейный медальон матушка разрешила мне продать, если у меня не будет другого выхода.

— Кажется, и я могу внести свою лепту. — Марина коснулась золотых серег у себя в ушах. — На что они мне, если в дороге я оденусь мальчиком?

Они поцеловались прямо посреди улицы, поймав на себе осуждающий взгляд проходившего мимо монаха.

В доме Гавраса отец Панкратий встретил молодых людей нетерпеливым вопросом:

— Ну, вы пришли к согласию?

— Да, святой отец, — кивнул Донато. — Мы согласны на все ваши условия… кроме одного. Я не смогу обвенчаться с Мариной прямо сейчас. Мне надо прежде исповедаться католическому священнику и расторгнуть помолвку, к которой меня принудили в Генуе.

Для отца Панкратия слова Донато явились неприятным открытием. Но после некоторого раздумья он все же согласился с римлянином:

— Хорошо. Обвенчаетесь позднее, в Кафе.

Марина и Донато незаметно, как заговорщики, переглянулись.

Холодные зимние волны набегали пенными гребешками на берег, огибая выступающий в море купол небольшой скалы, на вершине которого стояла сторожевая башня, построенная генуэзцами, чье присутствие в этом греко-готском городке уже ощутимо обозначилось, хотя и было менее заметным, чем в Кафе или Солдайе. Консульский замок — весьма скромный в сравнении с кафинским — возвышался на прибрежном утесе Кале-Поти, у подножия которого располагалась пристань для кораблей. Город назывался Партенит в честь древней богини тавров Девы, именовавшейся по-гречески Партенос. По преданию, жрицей святилища Девы некогда была дочь царя Агамемнона Ифигения, которую богиня Артемида спасла от жертвенного ножа, перенеся на берег Понта Эвксинского, в далекую Тавриду.

Несмотря на небольшие размеры, город, расположенный в благодатной долине, защищенный от ветра медвежьей тушей горы, что называлась у греков Криуметопон (Бараний лоб), а у итальянцев — Камелло (Верблюд), был красив, довольно оживлен и известен по всей Таврике как важный торговый порт. Но здесь не только торговали, а и строили суда, выращивали виноград и фрукты, вели хозяйство в добротных городских усадьбах. А еще город был известен как родина святого Иоанна Готского, защищавшего иконопочитателей и возглавившего в Таврике восстание против хазар.