представители партии большевиков», которых потом аккуратно зачистили, чтобы остался только один местоблюститель «святого престола» — генеральный секретарь. На местах, конечно, трудились «священники» — красные комиссары, комсорги, секретари партийных организаций предприятий («приходов»), политработники и т. д.

На «святой» для каждого советского человека Красной площади находился «Гроб Господень» — «Мавзолей В. И. Ленина». Туда, к «мощам» выстраивались бесконечные очереди и проводились разнообразные мероприятия, включая большой военный «крестный ход» по случаю «Великого октября».

Портреты Ленина обитали в «красных уголках» наподобие православных икон. Существовала, кстати, характерная для православия практика «канонического» изображения вождя. Продолжать эти сравнения можно до бесконечности, включая всё «святое семейство», где мать (по удачному совпадению тоже Мария, «богородица») потеряла сына — пусть и старшего, Александра, но это уже детали.

Продолжать эту аналогию можно бесконечно долго, но суть, я думаю, вполне ясна: большевики, попробовав эксперимент с развенчанием прежних порядков (аннулирование браков и «сексуальная свобода» от Александры Михайловны Коллонтай до всяческих «коммун»), достаточно быстро вернулись в исходное, и даже Новый год стали отмечать, чтобы как-то компенсировать запрещённое Рождество, а также Первомай, чтобы и на Пасху тоже что-нибудь такое было.

Скорость, с которой православие вернулось в конце 1980-х — начале 1990-х годов в жизнь и быт «атеистического» до этого общества, не может не удивлять. Хотя, конечно, удивляться нечему — оно полностью сохранило свой православный габитус. В довершение всего очень символично, что бессменный, как Патриарх, глава КПРФ — Геннадий Андреевич Зюганов называет Иисуса Христа коммунистом и считает, что между Нагорной проповедью и Кодексом строителя коммунизма нет никакой разницы.

Поразительно, насколько такие очевидные вещи лишь через собственные ошибки были усвоены Соединёнными Штатами с их маниакальным желанием осчастливить своей «демократией» всех, кто того не желал, и Европейским союзом, который, наконец, сообразил, что идея мультикультурализма — это плод плохого естественно-научного образования.

Но проблема, с которой мы столкнулись прямо сейчас — при переходе от информационного общества к «политике постмодерна», — на порядки сложнее, чем этот простой, по сути, кейс с габитусами и социальным давлением. Поскольку же политики и его не смогли решить, то вряд ли мы можем рассчитывать на то, что они успешно справятся с новым квестом.

«Цифрового человека», который приходит на смену «человеку информационному», производит уже не общество, чьи законы ещё как-то можно верифицировать и принять к сведению, чтобы определиться с порядком действий, а само по себе цифровое, информационное пространство.

Среда, в которой мы оказались, разрушает сами основы нашего бытия: естественную социальность, прежде основанную на взаимозависимости людей друг от друга (как у всяких «социальных животных»), и ту самую субъективность (уже собственно «человеческое» в нас), которая служила нам прежде для самоопределения личности внутри её социальной группы.

В некотором смысле, сейчас мы находимся примерно в той же ситуации, в которой было человечество на самой заре своего становления.

Первобытный человек пытался выжить в дикой природе и трансформировал свою естественную социальность под неё, в зависимости от региона — наугад, методом бесконечных проб и ошибок.

В нашем случае эта «дикая природа» — это новая цифровая реальность, которой никто не управляет, у которой нет какой-то своей единой внутренней логики, которая, к тому же, ещё и меняется день ото дня.

Именно по этой же причине не менее удивительны попытки уже давно не работающей «идеологической машины» засунуть современного человека в России, порождаемого, напомню, цифровой средой, в старые меха прежних «традиций».

Современные молодые люди сформировались уже вне прежних габитусов, вне прежнего социального давления. Напротив, их внутренняя природа формировалась и адаптировалась к информационной, а потом, почти сразу, к цифровой среде.

Старые «меха» здесь окажутся абсолютно бессмысленны — для этого достаточно спросить о том, что молодой человек думает о Нагорной проповеди или Кодексе строителя коммунизма, чтобы полностью в этом убедиться. Это просто другие люди, с другой, если угодно, «планеты», как говорит Бруно Латур.

Разгосударствление человека

Информационный век добавил в эту копилку множество различных форматов — развивались различные формы ведения бизнеса, некоммерческие и правозащитные организации, общественные движения, различные фонды, рейтинговые агентства, социологические службы, образовательные системы, издательские дома, независимые СМИ, объединения по интересам (например, спортивные болельщики, фанаты музыкальной группы и т. д.).

При этом присутствие государства как единственного эмитента «физической власти» в деятельности этих социальных объединений постепенно сводилось к нулю. По сути, стали возникать новые инстанции, дистрибутирующие «символическую власть», которые при этом не наследовали прежней — «физической власти», что, конечно, постепенно снижало их авторитетность и субъективную ценность.

Цифровая волна привела к тому, что все эти институты были системно девальвированы, поскольку сама социальность хлынула в виртуальный мир.

Социальные платформы полностью перекроили прежние механики самоорганизации и саморегуляции, что хорошо видно при анализе феномена «новой власти». На место организаций с их структурой, имитирующей государственную, то есть с правилами, порядками, уставами, иерархиями и т. д., пришли блогеры, чья статусность стала определяться количеством подписчиков.

Достаточно быстро это обстоятельство превратило блогеров в заложников своей аудитории. Они стали номинальными обладателями «символической власти», которую можно использовать лишь как «рекламный инвентарь»[126]. При этом чем больше в экономическом отношении блогер зависит от рекламодателей, тем сильнее его зависимости и его конформизм в отношении собственной аудитории.

Второй проблемой стало состояние информационного поля, которое обозначается теперь как постправда. В 2016-м само это слово — post-truth — было признано Оксфордским словарём «словом года».

Этим же словарём оно определяется как прилагательное, «относящееся к обстоятельствам или обозначающее их, при которых объективные факты оказывают меньшее влияние на формирование общественного мнения, чем апелляции к эмоциям и личным убеждениям».

Проще говоря, аудитория стала заказывать музыку — ей больше не нужны факты (они сложные, требующие углубления в вопрос, понимания ситуации, контекста и т. д.), ей достаточно, что прозвучавшее сообщение звучало эмоционально и соответствовало её убеждениям.

Поскольку же убеждения масс всегда формировались инстанциями «символической власти», а всякая «символическая власть», не наследовавшая «физической власти», прекратила своё существование, образовался своего рода замкнутый круг.

Можно сказать, что это не просто замкнутый круг, а нисходящая спираль, которая тащит и блогеров, и, соответственно, их аудитории ко всё большему упрощению, эмоциональным эскападам, то есть ведёт к прогрессу постправды и, с другой стороны, снижению доверия к информации.

Эта же спираль заставляет «кумиров» соревноваться в степени психологической и физической наготы, провоцирует их неадекватное и часто агрессивное поведение, трансгрессирующее границы «дозволенного», «норм приличия», «границ откровенности».

Поскольку же в рамках этого замкнутого круга «кумиры» продолжают оставаться «ролевыми моделями» для тех, кто на них подписан, эта виртуальная социальность фактически разрушает сейчас остатки былого габитуса, остатки «культурно-исторических» наслоений. А