За ужином мне прислуживал лучезарно улыбавшийся официант в рубашке без воротничка. Он поставил передо мной грубо обтесанный кусок мяса с гарниром из картофеля, который, судя по всему, сначала старательно нарезали тонкими ломтиками, а затем долго вымачивали в каком-то отвратительном жире. На лицах у официанта, хозяина гостиницы и его жены застыло такое выражение, что я почувствовал себя всесильным судьей, в руках которого находится их жизнь. Вид блюда не внушал мне оптимизма, но тем не менее я отважно отрезал кусочек мяса и отправил его в рот. Официант заметно приободрился: он засуетился, кланяясь и ухмыляясь во весь рот. Хозяин — тоже с поклоном — выступил вперед и, указывая на мое блюдо, произнес с видимым затруднением:

— Биф-рост!

И тут до меня наконец дошел смысл происходящего. Я понял, что передо мной на тарелке не просто неудавшийся ростбиф, а проявление того душевного тепла, которое преодолевает все расовые барьеры. Даже в этой турецкой глубинке простые русские люди нашли способ, чтобы выразить симпатию к моей родине. Я поднялся из-за стола и, стараясь говорить медленно и внятно, объявил, что поданное мне мясо выше всяких похвал. Хозяева радостно рассмеялись и снова начали кланяться, переговариваясь между собой. Я же воспользовался паузой, когда все покинули комнату, и прибегнул к помощи маленькой голодной собачки, которая крутилась под столом. Вот уж воистину: друзья познаются в беде!

Как и все маленькие городки, Конья засыпала рано. Когда я, покончив с ужином, уединился в своей спальне, городок уже погрузился в ночное безмолвие. Однако заснуть удалось далеко не сразу, поскольку благостную тишину вдруг нарушил пронзительный заунывный свист. Ему ответила такая же трель, затем еще одна… Казалось, будто филины со всей округи собрались в этот неурочный час над Коньей, чтобы вдосталь пообщаться. Один свисток раздался совсем близко. Я на цыпочках подкрался к окну и, отодвинув занавеску, выглянул наружу. На моих глазах от противоположной стены отделилась громоздкая, неуклюжая тень и медленно проследовала через гостиничный дворик.

Незнакомец был одет в меховую шапку и овчинный тулуп, вывернутый мехом наружу. При ходьбе человек опирался на толстую палку, на поясе у него болтался револьвер. Время от времени он подносил к губам свисток и издавал долгий унылый звук, который так меня заинтриговал. Услышав ответный свист, он двигался дальше — странная варварская фигура, которой самое место было возле бивачных костров Чингисхана.

Так я впервые столкнулся со свистящей стражей, которая с наступлением ночи выходит на улицы Коньи.

5

Весь следующий день я провел в тщетных попытках обнаружить хоть что-нибудь, сохранившееся в Конье со времен Павла и Варнавы. Напрасный труд: от греко-римского Икония не осталось никаких следов. Мне, правда, продемонстрировали древний подвал в частном доме, своды которого были затянуты вековой паутиной, а по углам расселись жирные пауки размером в полкроны. Но полагаю, это помещение не имело никакого отношения к апостольской эпохе. Скорее всего, данный подвал являлся частью старинной византийской церкви.

В то самое время, когда Вильгельм Завоеватель покорял Британские острова, на Востоке неистовствовали сельджукские султаны. Они создали империю, которая простиралась от Афганистана до Средиземноморья. Своей столицей они сделали Иконий, и самые интересные исторические памятники Коньи принадлежат цивилизации сельджуков. К их числу относятся фрагменты крепостной стены, парочка великолепных ворот и развалины нескольких мечетей. С горечью, однако, приходится констатировать, что все постройки находятся в плачевном состоянии — страна, которая до недавнего времени не интересовалась своим прошлым, ничего не делала для сохранения этих зданий.

Меня всегда привлекала жизнь, кипящая на узеньких, пересекающихся под немыслимыми углами улочках старых городов. Каждая из этих улочек представляет собой скопление небольших магазинчиков, где обычно продаются предметы первой необходимости. Гордость и краса здешних базаров — большие фаянсовые кувшины для воды тыквообразной формы. Я убежден, что традиции местного гончарного искусства восходят к византийской школе, поскольку и краски, и состав густой желтой глазури идентичны тем, что использовались византийскими мастерами.

Неподалеку от рыночного лабиринта располагалась площадь, откуда начинались все караванные пути. Здесь стояли нагруженные верблюды, а вокруг суетились дикие кочевники в козьих полушубках и мешковатых штанах, заправленных в высокие сапоги. Они ходили вдоль каравана, здесь подтягивая веревку, там поправляя поклажу. И вот наступал срок: первый верблюд изгибал спину, протестующе вскрикивал, с пузырящейся пеной на губах медленно поднимался и делал шаг. За ним следовал другой, третий… И скоро весь караван медленно двигался по узким улочкам Коньи — начиналось долгое путешествие в Таврские горы. Сюда же, на площадь, прибывали всадники с равнины, их одежду покрывал толстый слой пыли, а загорелые лица с крючковатыми носами, казалось, списаны с хеттских памятников.

Судя по всему, полицейская система в Турции одинаково эффективно действует как в городах, так и в отдаленных районах страны: запрет на ношение фесок свято соблюдался даже кочевниками, прибывшими из пустыни и с далеких холмов. Вместо них была диковинная коллекция войлочных колпаков, бесформенных матерчатых кепок и совсем уж экзотические изделия из кожи и ткани, не имевшие сходства ни с одним из известных мне головных уборов. Посреди этого безумного скопления грязных, запыленных погонщиков и их шумных животных — верблюдов, ослов, низкорослых горных лошадок — вдруг возникала абсолютно неправдоподобная фигура молодого правительственного чиновника в полосатых брюках, черном сюртуке, жилете и котелке.

Я нанес визит губернатору Коньи, чей офис занимал величественное здание на главной улице. Перед зданием располагался просторный, смахивающий на хан двор с круговой галереей. На галерее был устроен своеобразный зал ожидания. Здесь с утра собиралась привычная толпа просителей: публика побогаче сидела на диванах, а те, кто попроще, размещались прямо на полу.

Полицейский тут же проводил меня в отдельный кабинет, где за столом восседал заместитель губернатора (сам губернатор оказался в отъезде). Он любезно разрешил мне фотографировать все, что не входило в разряд военных объектов. На этом с делами было покончено, и мы перешли к более приятной части нашей встречи. На столе появились сигареты и кофе. Чиновник позвонил в звонок и отдал распоряжение, которое было бы абсолютно невозможно в старой Турции. Он во что бы то ни стало желал представить мне свою дочь, которой вскоре предстояло ехать в Англию на учебу. В комнату вошла девушка лет восемнадцати. Она была одета примерно так, как одеваются юные англичанки. Под требовательным взглядом отца девушка застенчиво пожала мне руку и поприветствовала. Чувствовалось, что этим несмелым «здравствуйте» все ее знание английского языка и исчерпывается.

Покинув мэрию, я отправился к самому любопытному объекту Коньи — знаменитой мечети танцующих дервишей. Прежде, в дореволюционные времена, это место считалось священным, и христианам запрещалось входить в зал, где под вышитыми покровами стоят саркофаги основателя ордена Джалаледдина и его отца. Здание выглядит очень живописно — с массой куполов и минаретов, главный из которых представляет собой усеченный конус, облицованный глазурованной зеленой плиткой. Перед мечетью разбит чудесный маленький садик с фонтаном посередине. Думаю, это одно из самых прелестных мест во всей Турции. Раньше на воротах стоял один их танцующих дервишей, теперь, когда мечеть превратилась в музей, его сменил служитель в коричневой униформе и заостренной фуражке.