Я встаю на ноги. Этот момент настал. Момент, когда я разорву мир Ливии в клочья.

Совершенно механически я выхожу из сарая, пересекаю лужайку, направляясь к дому, спускаюсь по садовым ступеням на террасу, вступаю на кухню. Но тут я вижу ключи от мотоцикла, которые я бросил на столик тысячу лет назад. И вместо того чтобы идти дальше, наверх, в спальню, я хватаю ключи, прохожу через кухню обратно к выходу. А потом – по боковой тропинке. Я уже бегу, я больше не думаю о том, как я сообщу Ливии, вместо этого я вспоминаю, как забрал Марни после вечеринки и мы не поехали домой, а докатили аж до Саутгемптона и отправились гулять по тамошнему пляжу. Добегаю до гаража, достаю из багажника шлем, вскакиваю в седло, завожу мотор и с ревом мчусь по дороге.

Я гоню по пустынным улицам – то спугну кошку, рыщущую в поисках объедков, то слишком резко срежу угол, и могильная ночная тишь разлетается вдребезги от рева моего мотоцикла. Впереди маячит объездная дорога, ведущая к М4. Я поддаю газу и в воплях двигателя вылетаю на автостраду, перед самым носом у машины, ползущей как черепаха. Мотоцикл слегка смещается подо мной, когда я газую сильней.

В лицо несется ветер, и это безумно опьяняет, приходится бороться с всепоглощающим желанием выпустить руль и на полной скорости свалиться – и, понятное дело, погибнуть. Жутковато, правда, что Ливии и Джоша недостаточно, чтобы я хотел жить дальше? Чувство вины лишь усиливает мучения последних четырнадцати часов, и рев раскаленного добела гнева словно бы добавляется к звуку мотора, когда я мчусь по трассе и в голове у меня лишь стремление все крушить.

А потом сквозь влагу, потоками струящуюся из моих глаз, я замечаю в зеркало заднего вида, как за мной гонит машина, вспыхивает голубая мигалка, и наш с мотоциклом печальный рев делается ревом досады. Я довожу скорость до ста миль в час, отлично зная, что в случае чего смогу выжать и сто двадцать. Потому что сейчас меня ничто не остановит. Но полицейский автомобиль быстро сокращает расстояние между нами, ловко встраивается на внешнюю полосу. Вот он поравнялся со мной, и боковым зрением я вижу, что полисмен на пассажирском сиденье бешено жестикулирует, глядя на меня.

Я еще прибавляю скорости, но полицейские обгоняют меня и выходят на мою полосу, преграждая путь мотоциклу. Мне хочется еще поддать газку и все-таки перегнать их, доведя мотоцикл до максимума его возможностей, но что-то мне мешает, и полицейские, как и я, медленно снижают скорость, прижимая меня к обочине. Уж не знаю, зачем я позволяю им это сделать. Может, не хочу, чтобы Ливии пришлось подбирать новые обломки. А может, в ушах у меня звучит голос Марни: «Не надо, па, не надо!» Честное слово, я так и чувствую, как ее руки на мгновение теснее смыкаются у меня на груди, а ее голова сзади прижимается к моей шее.

Руки-ноги у меня дрожат мелкой дрожью, когда я останавливаю мотоцикл позади полицейского автомобиля и глушу мотор. Из машины вылезают два полицейских – мужчина и женщина. Мужчина широкими шагами направляется ко мне.

– Тебе что, жить надоело? – вопит он, мощным движением сажая на голову фуражку.

Тут подходит и его напарница, сидевшая за рулем.

– Сэр, отойдите от мотоцикла, – гавкает она мне. – Сэр, вы меня слышите? Шаг в сторону от мотоцикла.

Я пытаюсь разжать пальцы, вцепившиеся в руль. Оторвать ноги от своего мотоцикла. Но меня к нему словно приварили.

– Сэр, если вы не подчинитесь нашим требованиям, нам придется вас арестовать.

– Нам так и так придется его арестовать, – замечает первый. Он делает шаг в мою сторону, и я вижу, что с пояса у него свешиваются наручники. Тут я снова обретаю дар речи – очевидно, от потрясения при виде покачивающегося металлического кольца.

Я резко поднимаю стекло шлема:

– Погодите!

Наверное, что-то они такое услышали в моем голосе или прочли у меня на лице: оба замирают.

– Ну? – спрашивает первый. – В чем дело?

– Это из-за Марни.

– Из-за Марни?

– Да.

– Кто это – Марни?

– Моя дочь. – Я мучительно сглатываю. – Марни – это моя дочь.

Они недоуменно переглядываются.

– Где же ваша дочь, сэр?

Я СТОЮ У ОКНА СПАЛЬНИ И СМОТРЮ, как Адам пересекает лужайку. Голова у него опущена, словно ему очень трудно решиться сделать то, что он должен сейчас сделать. Неужели он правда собирается позвонить Марни? Или даже Робу? Мне вдруг делается дурно при мысли, что Джесс узнает вот сейчас, среди ночи. Но тут я вспоминаю, как он попросил Клео ничего не говорить родителям, потому что, если это окажется правдой, он хотел бы сначала сказать мне.

Вот почему он не позволил Эми переночевать у нас, соображаю я. Не хотел, чтобы она была здесь завтра утром, когда нам придется рассказать Джошу про Марни и Роба. Эту новость нам надо пережить в кругу семьи.

Адам исчезает из виду, и я представляю, как он протискивается за шатром, чтобы попасть к себе в сарай. Теперь, когда все разошлись, сад кажется странно пустынным и заброшенным, и шатер, укрепленный посреди лужайки, напоминает гигантский белый корабль, потерпевший бедствие. Несколько белых салфеток, не убранных кейтерами, валяются на земле, словно флажки, которыми, быть может, когда-то подавали сигнал SOS. Лопнувшие шарики печально висят на своих веревочках, а один конец плаката «Поздравляем!» отклеился. Все это производит такое впечатление, словно здесь недавно разразилась катастрофа. По спине у меня пробегает озноб.

Я еще некоторое время смотрю в окно, воображая, как он говорит сейчас по телефону с Марни, спрашивает ее про роман с Робом – правда это или нет? Значит, именно поэтому он так пока и не вышел из сарая? Потому что он пытается как-то примириться с этим фактом? Мне надо быть с ним, мы должны встретить это вместе. А может быть, теперь, когда он уже знает эту ужасную правду, он ждет, чтобы я уснула? Тогда ему придется сказать мне лишь утром, когда я проснусь. Это было бы так на него похоже – постараться не испортить мне праздник, держать эту новость при себе, чтобы я могла несколько часов спокойно поспать, прежде чем он обрушит на меня эту бомбу. Интересно, что он скажет, когда я признаюсь, что знаю об этом уже несколько недель?

Расстегнув молнию на платье, я стягиваю его, потом сбрасываю туфли, радуясь, что ноющие ноги наконец-то смогут отдохнуть. Расстилаю платье на кровати: у нижнего края подола небольшое пятнышко, а так оно на удивление чистое, и я осторожно помещаю его в пластиковый чехол и вешаю на внутреннюю сторону двери. Вряд ли я его еще когда-нибудь надену, разве что когда Марни вернется, чтобы она меня в нем сфотографировала с теми желтыми розами, которые она прислала. Хотя сейчас я почему-то даже представить себе не могу, что эта сцена воплотится в жизнь. Она кажется мне совершенно нереальной.

Кто-то – как я подозреваю, Кирин – перенес все мои подарки наверх, в спальню, и при виде всех этих масел и солей я ощущаю острое желание принять ванну. Мне бы очень хотелось оказаться спящей, когда Адам поднимется, но я знаю, что до его прихода я не засну. Я слишком взвинчена, и я не собираюсь просто лежать и притворяться, что сплю.