– Что это? То есть, энкаустика? – Агафангел для верности переспросил девушку. – Прошу прощения, забыл сказать. Это восковая живопись. Тоже древнейшее производство, так сказать. А после в моду вошла темпера. Лишь где-то в середине восемнадцатого века богомазы начали баловаться маслом. Его расплавляли обычно в медном сосуде до трёхсот градусов и распускали там янтарь. Вот она, янтарная олифа, – он вынул из торгового ряда ещё одну доску. – А вот здесь – современная мазня.

На этот раз иеромонах тыкнул в сторону иконы пальцем, будто бы брезгуя даже касаться поддельной работы.

– Но ведь она же старая! Причём, в морщинах! – возразила Шура. – Такое невозможно подделать!

– Её после изготовления сушат в морозильнике, – назидательно пояснил Агафангел. – Вот она и похожа на старую. Но на такой никогда не найдёшь золотой, серебряной или бронзовой фольги, а тем более смальты и воску.

Из рядов, стоящих прямо на постеленном брезенте, он вынул ещё одну икону, довольно обшарпанную.

– Гляди-ко, это обязательно знать надобно. Вот он первый слой сколотый, – отец Агафангел показал на отбитый уголок, в котором из-под краски выглядывал заметный кусочек белой сетчатой ткани.

– В древности на доску часто паволоку наклеивали, – он ткнул указательным пальцем в искорёженный уголок, – а сверху грунт. Гляди, он белого цвета. Это настоящий желтковый левкас, на который уже темперу клали. Подложка у неё чаще золотого или жёлтого цвета – это, смотря кого рисовать будешь. А уже после рисунка – варёная покровная олифа. Вот и вся икона.

К некоторым, правда, оклады делали, но их отдельно изготовляют. Павел Петрович тебе покажет. Он и меня обучал, потому как, наверное, благословение на нём такое. Пройдёшь его школу, потом он тебя ещё практиковаться куда-нибудь направит. Вот и станешь настоящей художницей.

Шура слушала монаха, внимательно разглядывая обнаруженные слои, но вдруг взгляд её устремился в сторону. За одно мгновение девушка совсем перестала слушать лектора и даже спряталась за ним, подневольно используя человеческую фигуру вместо живого щита.

Невдалеке, возле облезлого дерева, продавцы на троих разливали по пластмассовым стаканчикам внеочередной сугрев, никому не мешая, а зеваки бродили сами по себе. Вроде бы ничего не случилось: толпа продавцов мирно общалась под свой торговый «Аллилуй» с толпой покупателей, которые не спешили покупать выставленные на обозрение товары, а приходили чаще пообщаться, обсудить жизненные и не очень проблемы, делясь, как водится, советами, – всё-таки страна советов не страна баранов.

Но среди многоступной толпы случайно брошенный Шурой взгляд выловил из общества именитых покупателей две знакомые фигуры. Ей сначала не поверилось увиденному, то есть не хотелось верить, но аборигены совсем не думали исчезать в пространство, даже не замечали следящей за ними дамы. Это был Герман, а рядом, тоже слушая рассуждения Агеева об искусстве, заложив руки за спину, торчал Телёнок. Телёнок Роби.

Что-то необычное в поведении спутницы отметил отец Агафангел, случайно обратив внимание на отвлечённый Шурочкин взгляд, на рассеянное хватание его правой руки за локоть. Иеромонах проследил за взглядом девушки, но двоих мужчин, на которых уставилась его новая ученица, монах никогда раньше не встречал.

– Что случилось? – спросил Агафангел. – Может, я могу чем-то помочь?

– Нет-нет. Всё нормально, – спохватилась Шура.

Она не хотела обращать внимание монаха на свои личные проблемы, причём, в знакомство двух мужчин трудно было поверить, но если это произошло, то… а что? Что их связывает? Вероятно, лучше не знать.

– Отец Агафангел, вон там мои знакомые, – решилась признаться девушка. – Мне не хотелось бы с ними встречаться. Они из другого болота, то есть ягоды не нашего поля. Я не хочу, чтобы они нас вместе увидели. Можно, мы уйдём? Тем более, что вы успели кое-каким основам меня обучить, а дальше видно будет.

– Если не секрет, кто это? – поинтересовался отец Агафангел.

– Батюшка! Не спрашивайте. Я вам потом всё расскажу, – запричитала Шура. – Просто эти люди смотрят иконы, рассуждают о православной религии, а служат князю воздушному!

– Искушение! – перекрестился отец Агафангел. – Ты не ошибаешься?

– Да нет же, нет! – воскликнула девушка. – Я их обоих знаю, как облупленных. Только они никогда раньше не были знакомы. Наверное, их рогатый познакомил, но страшно, что они пришли сюда с иконами знакомиться. К тому же, нам на пути попались!

– Искушение! – снова перекрестился Агафангел. Иеромонаху, наверное, хотелось ещё погулять, но создавать нелепую ситуацию не следовало. Они спокойно отправились к выходу, стараясь не обращать внимания на Шурочкиных знакомых. Что ж, подобное всегда притягивает подобное, хотя и с разными полюсами. Это закон жизни.

Во время литургии Шура вспомнила этой случай, но ворвавшаяся в храм эстрадная музыка с какой-то наружи, перебивающая молитвы, подействовала на неё не хуже, чем воспоминание о неадекватной встрече на московском вернисаже в Измайлово. Она непроизвольно завертела головой, стараясь определить: откуда такой бедлам да ещё в православном храме? Потом всё же решила выйти и разобраться с любителями эстрадного шабаша.

И вдруг заметила на одной из колонн большую икону. Это могла быть только Богородица, потому как на руках она держала Младенца. Правда Дева Мария была написана не по пояс, а в полный рост, чего на иконах Шура раньше не видела, но привлекло внимание другое: несколько тонких снов, которые сохранились в памяти, напоминали именно эту Богородицу. Только во снах она являлась без Младенца. О разнице между иконой и снами мог, наверное, рассказать отец Агафангел, недаром он и раньше говорил Шурочке, цитируя кого-то из святых угодников, «…не доверяйте снам, испытывайте их – от Бога ли они». Надо не забыть спросить его после службы.

С крылечка храма бешенные модные звуки были слышнее, они вылетали как подбитые птицы со второго этажа дома похожего на небольшую усадьбу, которая возвышалась за монастырской стеной. Шура вышла за ворота и отправилась по тропинке в посёлок, где стояла усадьба. Вскоре дорожка привела её к музыкальной шараге.

Ступеньки такого же высокого крылечка, как у храма, вели к закрытой двустворчатой двери. Шура поднялась, толкнула дверь, она послушно открылась. Нижний этаж этого странного дома мог бы получить имя полноэтажного вестибюля, если бы у одной из стен не было настоящей сцены с расставленными музыкальными инструментами и многостаночным барабаном. Среди них копошилась какая-то значительная деловая дама в прозрачном голубом халате, окантованным белой репсовой лентой и одетым поверх многоцветного, но не вполне модного платья.

– Простите, – Шуре пришлось несколько повысить голос, чтобы её услышали сквозь шум «Катящихся камней». – Простите, это вы музыкой заведуете?

Дама посмотрела не неё, как благородный удав на самодовольного кролика, просящегося стать аппетитным ужином, но, решив проявить запредельную благосклонность, ткнула указательным пальцем в развесившуюся на потолке хрустальную люстру: