А планы у немцев шли далеко… Всё (ну, почти все, то, что сочли нужным до нас довести) мы узнали только через три дня. А тогда искренне удивились размаху, с которым фронт отреагировал на наше донесение. Назавтра с раннего утра на немецкие позиции стали волна за волной накатываться наши бомбардировщики, числом не менее двух авиаполков. Потом эти позиции утюжили «ИЛ-2» – тоже в изрядном количестве. В заключение справа и слева от нас пошли танки – опять-таки их было немерено.

Ну а потом мы узнали… Немцы таки готовили контрнаступление. Конечно, гораздо более уступавшее прежним, но подтянули ни много ни мало один из своих последних резервов – 3-ю танковую армию (пусть к тому времени нами и пощипанную, но все же представлявшую еще серьезную силу). И после взрыва ратуши эти танки должны были пойти в прорыв лишенной управления нашей дивизии, чтобы нанести удар по правому флангу 1-го Украинского фронта Жукова, уже начавшему Берлинскую операцию… Не получилось. И только мы с Васей знали благодаря кому, но ни словечком пискнуть не могли…

(Только лет через тридцать после войны, когда о многом прежде строжайше секретном стало можно писать, я из одной документальной книжки узнал: в течение двух дней после обнаружения в ратуше камуфлета смершевцы нашей дивизии вскрыли в нашем городе явочную квартиру немецкой разведки, всех троих агентов взяли живыми и в сжатые сроки склонили их радиста к радиоигре. О сути этой игры и тогда ничего не писали – но Радаева с Чугунцовым упоминали. Но откуда бы мы это знали тогда?)

Вечером пришел Сомов с двумя бутылками хорошего коньяка, объявил, что считает себя моим должником по гроб жизни и смертельно обидится, если я с ним не выпью. Ну, я согласился без всякого сопротивления – кто ж отказывается от хорошего коньяка, если время и обстановка позволяют? Линду он сам попросил пригласить к застолью, как того требовал тогдашний неписаный этикет касаемо постоянных подруг, – а уж он-то знал о ее роли в моей жизни.

Ну, что? Хорошо посидели, весело. Сомов был на седьмом небе – как и подобает человеку, которому, уже вставшему под виселицей, в последний момент объявили, что повешение заменяется освобождением и награждением орденом (он и в самом деле получил потом Красную Звезду). А вот на меня, как я ни старался бездумно веселиться, порой, хорошо еще, всего пару раз за весь вечер, накатывало этакое смешанное чувство веселого озорства и грусти. Веселье – оттого, что капитан (неплохой, в общем, мужик) так никогда и не узнает, кому обязан триумфом, орденом, да и самой жизнью. А легонькая грусть – оттого, что Линда не получит даже значка «Отличный повар» (впрочем, не походило, чтобы ее саму это удручало).

…С хозяевами нашими, божьими одуванчиками, мы, в общем, ужились. Все прошло по накатанной: сначала дичились и старались лишний раз из своих комнат не выходить, а потом, когда убедились, что их не только не собираются съесть, но даже и покусать, когда мы их, по русскому обычаю, пригласили отпраздновать новоселье и они опробовали продуктов, каких явно сто лет не видели в своем царстве всевозможных эрзацев – оттаяли и успокоились.

Щупленький и седенький герр Макс, оказавшийся и в самом деле учителем географии, давненько уж корпевшим на пенсии, разгорячившись после пары добрых рюмок коньяка (на старые дрожжи забрало быстро), даже закатил что-то вроде спича:

– Господа мои! Очаровательная дама! Не стану врать, что я был антифашистом. Я просто-напросто обыватель, всю сознательную жизнь сторонившийся любой политики, даже никогда не ходил на выборы – они в Веймарской республике случались так часто, что многих это раздражало. Но я вам сейчас скажу чистую правду и прошу мне верить. Сразу, как только фюрер полез в Россию, я был убежден, что он сломает там зубы. Я, как географ, всю жизнь имел дело с картами. Достаточно взглянуть на карту России и сравнить ее с Европой, чтобы понять: завоевать Россию невозможно. Даже великий Наполеон надорвался…

Линда его понимала и так, а Васе и Кузьмичу я перевел. Кузьмич по своему обыкновению невозмутимо промолчал, а Вася прокомментировал:

– Идеологически, конечно, совершенно неподкованный старикан, но, в общем, мыслит в правильном направлении…

А седенькая, субтильная фрау Эльза даже пошутила с некоторой грустью:

– Значит, теперь у нас какое-то время будет, как это в рассказе Зощьенко? Ком-му-на-ль-ная квартира? Ну, что поделать – война…

(Вот, к слову: я только в Германии и узнал, что там до войны много переводили Зощенко. Что меня немного удивило, я раньше полагал, что понять и оценить юмор Зощенко может только советский человек. А вот поди ж ты, переводили и активно читали – в том числе, как я узнал уже после войны, колченогий брехун доктор Геббельс. Не знаю, было ли это известно самому Зощенко, но вряд ли бы он обрадовался этакому читателю. Как вряд ли обрадовался бы Жюль Верн, доведись ему каким-то чудом узнать, что он числится среди любимых писателей субъекта по имени Генрих Гиммлер…)

Линду старички искренне принимали за русскую и, упоминая о ней при мне, всегда говорили не иначе, как «ваша юная очаровательная супруга». Мы, конечно, и не думали их разубеждать, нас это откровенно забавляло. А как-то ночью Линда рассказала: пару раз упомянув при ней обо мне, всякий раз называли меня «ваш супруг, фрау Линда».

– Вот видишь, – сказал я. – Это судьба. Пора тебе как следует подумать над моим предложением…

– А почему ты решил, что я о нем не думаю, Теодор? Или забыла? – сказала она со столь дразнящей улыбкой, что всякие разговоры как-то сами собой прекратились.

В другой раз при упоминании о Линде фрау Эльза сокрушенно сказала мне:

– Герр майор, до чего же все-таки ужасная вещь – нынешняя война… Даже молодые женщины должны надевать форму… Сколько ваших – и наших – девушек стали солдатами… Хорошо еще, что обе наши с Максом дочери уже в том возрасте, что мобилизации не подлежат, даже тотальной. А я ведь помню времена, когда женщины были исключительно сестрами милосердия…

В данном конкретном случае она, безусловно, попала пальцем в небо – о чем я ей, разумеется, не сказал. Безусловно, для Линды наша военная форма была в тысячу раз лучше, чем ее прежнее положение бесприютной оголодавшей беженки со всеми вытекающими отсюда опасностями…

А в общем, времена стояли спокойные. Наступления не предвиделось, но хлопот у меня было по горло. Потому что занимался тем, из-за чего, как не раз прежде случалось, командиры полков меня тихо ненавидели, хоть и держали свои эмоции при себе.

Потери у меня в батальоне после той атаки были серьезные – девяносто семь человек рядового и сержантского состава и четверо офицеров (я, кажется, уже говорил: по потерям разведбаты только штрафникам уступали). А все сложности с командирами полков проистекали оттого, что я потери восполнял совсем не тем методом, что они, не обычными способами, что были в ходу. Я-то как раз забирал людей из наших полков, причем каждую кандидатуру рассматривал персонально. Старался брать самых лучших – обстрелянных, давно воевавших и хорошо себя проявивших, с наградами или благодарностями от Верховного. И естественно, командирам полков чертовски не нравилось, что у них беззастенчиво грабастают лучших (да и всем прочим – батальонным, ротным, взводным). Положа руку на сердце, мне бы на их месте это точно так же не нравилось, и мне всегда было перед ними самую чуточку неловко. Но что я мог поделать, если такова уж специфика моего батальона? И что они могли поделать, если и сейчас, как всегда в таких случаях, был прямой приказ комдива: штабам полков и батальонов всячески мне содействовать в отборе лучших? А также политрукам и комсоргам…