Я не обращал на них внимания, уткнувшись носом в страницы книги. По правде говоря, книги значили для меня куда больше обычной практики в языке. Они открывали для меня мир мечты, где я мог скрыться, уйдя из холодной и вонючей реальности подводной лодки. Но когда раздавался сигнал тревоги, книга летела в сторону, а я снова оказывался на войне.

Когда мы приблизились к внешней границе Бискайского залива, несколько похолодало. После долгого перехода в погруженном состоянии Чех поднял свою «спаржу» (так мы между собой именовали перископ), и затем, как некий громадный кит, всплывший за глотком свежего воздуха, мы закачались на волнах на поверхности воды. Зеленые волны были длинными и высокими, а холодный, жесткий ветер жалил их брызгами лица людей, несших вахту на мостике. Свежий, ароматный воздух устремился через всю лодку, как тоник взбодрив лишенных полноценного кислорода подводников. Спустя час или около того (раньше, если мы получим предупреждение о радаре) крышки люков будут задраены, и мы снова погрузимся в толщу воды.

Замена карты Бискайского залива на карту Атлантического океана на штурманском столе вызвала изрядный восторг у экипажа. Пусть до Карибского моря мы должны были пройти еще тысячи миль, кровь охотников уже начала закипать в наших жилах.

Чех, однако, выглядел более усталым и нервным, чем раньше. Несмотря на то что мы уже миновали район максимальной опасности в Бискайском заливе, он по-прежнему продолжал настаивать на движении в погруженном состоянии. Даже когда нас омыли волны акватории квадрата 6, где любому самолету или кораблю было трудно атаковать нас, он продолжал держать нас под водой, ползя по Атлантике со скоростью пары узлов. Среди экипажа стали шептаться о том, что наш командир начал терять уверенность в себе даже при выполнении самых рутинных операций.

Я лежал в моей койке в предрассветные часы 23 октября, когда неожиданно сообразил, что дышу чистым морским воздухом. Мягкое покачивание лодки на волнах и раздавшийся вскоре пульсирующий звук дизелей подтвердили мое предположение, что мы поднялись на поверхность. Воздух был холодным, и покидать койку не хотелось. Но у меня были обязанности, которые я должен был выполнять, поэтому я нехотя все же покинул нагретое местечко. Для койки это не имело никакого значения, потому что ее должен был занять другой человек еще до того, как она остынет.

Через несколько минут я уже был одет и занимал свой пост в центральном пульте управления. Чех выглядел несколько более взволнованным, чем раньше, карабкаясь вверх и вниз по скоб-трапу между мостиком и центральным отсеком.

Я не обратил на него особого внимания. Моей главной заботой в этот момент был корабельный доктор, который, как всегда, пытался умыкнуть мою часть завтрака – чашу Kujamble Eis. Эта смесь крошеного льда и малинового сиропа весьма ценилась членами экипажа. Ее строго распределял наш кок Тони. Тони считал, что доктор и так набрал уже лишний вес, а потому ничего не давал ему помимо обычного рациона.

– Этот человек слишком много ест. Он наваливает в ведро в дизельном отсеке вдвое больше любых двух из нас! – любил говаривать Тони.

Естественно, доктор прикладывал все усилия, чтобы раздобыть хоть немного замороженного лакомства. По нескольку раз в день он заглядывал в центральный отсек посмотреть, не стоит ли на столе бесхозная чашка со столь любимым им продуктом. Я горжусь тем, что моя чашка ему никогда не доставалась.

День проходил спокойно, словно мы были на пароходной прогулке во время каникул. Мы погрузились, как только полностью зарядили аккумуляторы, и не всплывали до наступления темноты. Я был на вахте в этот вечер, когда, вскоре после полуночи, мы услышали слабый далекий грохот. По прошествии нескольких часов грохот стал громче и приблизился. Это явно были разрывы глубинных бомб. Длинные регулярные серии разрывов стихали, сменяясь несколькими минутами тишины, затем следовала новая длинная серия. Грохот взрывов глубинных бомб, похоже, очень чувствительно воспринимался Чехом.

Около полудня 24 октября мы снова услышали постоянный гул взрывов глубинных бомб, рвущихся в отдалении от нас. Нам уже часто приходилось слышать этот звук ранее, но никогда бомбардировка не длилась столь долгий период. Мы понимали, что где-то, не так уж далеко, какая-то наша подводная лодка переживает сущий ад.

Спустя несколько часов гул взрывов постепенно стал громче. На какое-то время он прекратился, затем возобновился, став ближе, чем раньше. Думаю, что не покажусь мелодраматичным, если скажу, что взрывы стали звучать как медленный, постоянный грохот барабанов военной погребальной процессии, медленно приближающейся к нам.

Через шесть полных часов этого болезненного движения Чех удалился в свою кабину, задернув за собой дверь-занавес. Иногда он вызывал к себе в каюту радиста и акустика для получения последних данных, но ничего другого от него слышно не было. Тем временем мы продолжали следовать курсом через квадрат акватории CF5424. После захода солнца разрывы начали становиться все громче. Мы в центральном посту начали спрашивать друг друга, какого черта Чех лежит в своей каюте и собирается ли он все так же лежать в ней, когда взрывы глубинных бомб становились все ближе и ближе.

Ровно в 19:48 акустик зашел в каюту Чеха и доложил, что он слышит звук винтов кораблей. Наконец-то, через долгое время, Чех отдернул дверь-занавес и появился на пороге каюты. Когда он проходил мимо меня, я отметил для себя, что лицо у него пепельно-серого цвета. Вместо того чтобы отдать какой-либо приказ, Чех поднялся по скоб-трапу в пустую боевую рубку.

Мы, члены экипажа, находящиеся в центральном отсеке, стали переглядываться в совершенном изумлении, спрашивая себя, что ему там делать. На германских подводных лодках боевая рубка используется только тогда, когда командир хочет понять обстановку, глядя через перископ. Но мы двигались на глубине 100 метров, что было слишком глубоко для пользования перископом.

Две минуты спустя радист доложил Чеху через открытый люк боевой рубки то, что все мы слышали невооруженным слухом: наша подводная лодка лоцировалась системой АСДИК. Паузы между посылками «пинг» АСДИК быстро сокращались. Очевидно, корабли союзников нащупали нашу лодку и направлялись теперь прямо на нас.

Скоро вражеские корабли уже были прямо над нами. И по-прежнему никаких приказов, никаких решений командира. Куда, черт возьми, пропал Чех?

Прежде чем мы успели задать этот вопрос, раздался БУУМ! Мы были сбиты с ног сильнейшим взрывом глубинной бомбы. Лодка закачалась как сумасшедшая, весь центральный отсек заполнился осколками стекла и летающими предметами. Распластавшись от удара на палубе, я, преодолевая звон в ушах, вслушивался в звук вливающейся в лодку воды, который означал нашу смерть. Вместо этого наступило несколько минут тишины. Эсминцы наверху, очевидно, перезаряжали устройства сброса глубинных бомб, готовясь к новому заходу.

Во время этой короткой передышки включилась система аварийного освещения. Наш центральный отсек выглядел так, как будто здесь пронесся ураган, но мы все были живы. Затем я услышал какой-то переполох через открытый передний люк переборки центрального отсека. Со своего места я видел тело, лежавшее ничком и без всякого движения на палубе. Блестящая лужица темной крови быстро расширялась у ног этого человека.