Я смотрю на отверстие в области виска. Взгляд опускается на шею. Сначала фотография внушает непреодолимый ужас, но постепенно я переключаюсь на другой способ видения. Теперь я не смотрю на Катин труп, а изучаю отдельные части изображения. На одном из фрагментов мой взгляд непроизвольно застывает. Сначала я не могу понять, что именно настораживает в этой области снимка. Приходится снова посмотреть на все фото целиком. Неожиданно для самой себя я вскакиваю со стула.

— Я не могла ее убить, у меня больная рука!

— А у меня ухо чешется, так что, я теперь допрос вести не могу? — Пожимает плечами следователь.

— Дайте мне чистый лист бумаги.

— Я не задавал вопрос. Что ты собираешься писать?

— Чистосердечное признание.

— То не могла, то признание… — Недоверчиво смотрит на меня следователь, но все равно протягивает листок и ручку.

— Я, Паукова Дина Александровна, — записываю и одновременно озвучиваю заявление, — полностью отрицаю свою вину в предъявленном мне обвинении. Прошу приложить к материалам дела справку об инвалидности, доказывающую мою невиновность.

— Ну что за бред, а?! — Хватается за голову следователь. — Какая еще справка? При чем здесь инвалидность?

— Вот, смотрите, — указываю на фотографию. — На шее четко видны следы пальцев. Для того чтобы удержать Катю, убийца сзади схватил ее за шею правой рукой, а левой ударил непонятным предметом.

— Ты решила рассказать, как убила падчерицу?

— Не могла я ее убить, я в детстве перенесла травму. Моя правая рука не способна настолько сжаться, чтобы оставить синяки на шее ребенка. Я могу согнуть только кончики трех пальцев — среднего, безымянного и мизинца. А на фотографии явно видны следы от большого и указательного пальцев.

— Откуда мне знать, вдруг ты врешь?

— Говорю же вам, у меня есть справка об инвалидности, а еще об этом написано в моей больничной карточке. Я чисто физически не могу оставить такие синяки. Это сделал кто-то другой, — медленно выдыхаю и откидываюсь на спинку стула.

Следователь, открыв рот, продолжает изучать фотографию.

— Возьми ручку в правую руку, — поднимает на меня полный надежды взгляд.

— Я ею даже кружку удержать не могу, не то что писать.

Лицо следователя сереет и окончательно теряет какое-либо выражение.

— Подпиши протокол, — пододвигает ко мне бумагу. — На каждой странице.

Соглашаюсь, лишь бы скорее отсюда выбраться.

— Теперь я могу идти?

— Куда идти? — На лице следователя снова появляется улыбка. — Твои показания, как и любую другую улику, надо проверить. К тому же, хватала ты свою падчерицу за шею или нет, это еще не доказывает, что ты ее не убивала. Сама же в показаниях призналась, что ударила ребенка.

— Я призналась?

— Да, ты, — в голос смеется он. — Повелась на бумажку от судмедэксперта. Я ее сам полчаса назад на компьютере напечатал.

— Не может быть. Я такого не говорила!

— Как же не может быть? Вот, смотри, — протягивает мне протокол следователь.

— Где?! — наклоняюсь и выхватываю бумагу из его рук.

В миг от злосчастной записки остаются одни лоскутки.

— Ты чего делаешь?! — машет руками следователь.

— Выбрасываю мусор, — еще раз для подстраховки рву остатки протокола и высыпаю бумажное конфетти в мусорное ведро.

Как же я устала! Нервное напряжение и бессонная ночь дают о себе знать. Тело ноет, сознание то и дело отключается, но через мгновение я прихожу в себя. Самое заветное желание сейчас — десять часов сна в удобной кровати. Об этом не стоит даже мечтать по дороге в камеру. Темно-зеленая краска на стенах и ряд коричневых дверей быстро возвращают к реальности. Я останавливаюсь возле одной и ожидаю увидеть за ней все, что угодно, кроме того, что на самом деле предстает перед моими глазами, когда меня впихивают в камеру. Белокурый малыш с зареванным личиком испуганно смотрит на меня из коричневой колыбельки. Дверь за мной с грохотом закрывается, сквозняк шевелит спутанные кудряшки на голове ребенка. Рот мальчика растягивается, но вместо улыбки на личике появляется обиженная гримаса. Пронзительный вопль, удвоенный эхом, заполняет камеру. Звон в ушах выгоняет последние здравые мысли из моей головы. Глухой монотонный стук усиливает эффект. Что это, камера пыток?

Я оглядываюсь, чтобы понять, куда попала. Крашенные в светло-коричневый цвет стены с нацарапанными кое-где нецензурными выражениями, бетонный пол, замурованное окно, одна лампочка на побеленном потолке и двухъярусные кровати возле стены. Ага, вот и источник монотонного стука. На верхней наре — кажется, так в тюрьме называют эти полки — в самом углу, прижав к груди колени, сидит девушка. Ее голова, с такими же светлыми и спутанными волосами, как у малыша, раскачиваясь как маятник, с одинаковыми временными интервалами ударяется о стену.

— Это твой ребенок?

Вместо ответа она продолжает биться головой о стену. Может, девушка уже оглохла от ударов? Или сошла с ума от прерывающегося только на вдох детского крика? Я подхожу к колыбельке, но стоит наклониться к ребенку, как девушка тут же приходит в себя.

— Не трогай! — Ее крик перекрывает даже вопль малыша.

— Значит, твой, — сама отвечаю на вопрос я. — Он же мокрый, неужели не видишь? Надо переодеть.

Она равнодушно отворачивается к стене и продолжает дубасить ее виском. Я беру ребенка на руки. Он тут же замолкает, как будто только этого и ждал. Доведенными до автоматизма движениями переодеваю его в сухое. Когда я вышла за Олега, Катя была слишком большой, чтобы менять ей пеленки, поэтому в семейной жизни навык мне не пригодился. Ухаживать за детьми я научилась в интернате. Воспитательницы с радостью перекладывали на нас такие обязанности. Старшие девочки брали шефство над малышами. Каждая выбирала себе по одному и называла его своим ребенком, старалась урвать для сыночка или доченьки самое лучшее. Тем малышам, которым не доставалось «мамочек», приходилось несладко. Мне было их особенно жалко, поэтому я возилась именно с такими. Кажется, этому мальчику тоже не повезло.

— Ты его грудью кормишь? Он голодный.

На этот раз ребенок начинает тихонько хныкать. Мать оборачивается на плач и протягивает руки, я подаю ей малыша и сажусь внизу. Как хочется завалиться и проспать до следующего утра. Голос совести останавливает голову на полпути к подушке. Ничего, кровать все равно слишком жесткая, а по наволочке ползают крошечные черные клопы. Лучше доведу дело до конца, а потом придумаю, как отдохнуть и не делить постель с насекомыми.

— Ты здесь за что?

— За мужа, — забота о ребенке, кажется, вернула ей дар речи.

— Убила его?

— Нет, — доносится сверху нервный смешок. — Он открыл свое дело и что-то напутал с налогами.