В конце концов он тоже сдается и отпускает меня, его руки висят как плети. Я беру его за руку и пытаюсь вести за собой: «Please», — говорю я, но он только смотрит грустными воспаленными глазами из-под грязного респиратора. А затем садится в пепел, которого на дорогу навалило целые сугробы.

Я иду вперед, ковыляю несколько метров на больных ногах, затем сдаюсь и падаю на колени, ползу по дороге на четвереньках, плача и ругаясь. Постепенно сумятица у меня в голове затухает, мысли угасают, я растеряла все свое осмысленное существование на этой дороге. Все скрывается в черноте: моя работа и репутация, честолюбие и мечты, гордость, тщеславие, родители, дом, муж, любовник, дети. Под конец ничего не остается, только тьма и любовь, тоска по всему, что живет на свету, и отрывок стишка, отдающийся у меня в голове, когда остальное поглотила мгла:

Спит цветочек

в чистом поле,

мышка под мохом…

А потом и она умолкает.

Пояснительная статья X

Гротта[33]

…На самом деле стишок ни с чем не связан, не знаю, почему он пришел мне на ум в темноте. Клочок земли, на самом деле лежащий ниже уровня моря, побережье, насыпанное для защиты от океана, наступавшего с трех сторон. Когда-то это был просторный цветущий край, но море постоянно отрезало от него куски, земля выветрилась и сникла, так что от нее осталась только котловина, по форме напоминающая слезу. Это даже не считается полноценным островом из-за тоненького перешейка, соединяющего его с большим берегом, подобно пуповине: зависимая территория, негативное пространство, упорно не желающее уходить под воду.

Всю свою двенадцатилетнюю жизнь я провела в Западном районе Рейкьявика, а на Гротту никогда не ездила. Но вот в один прекрасный день Гудрун Ольга берет и отвозит меня туда в своей маленькой винно-черной машине мимо всех этих больших особняков и паркуется возле автомастерской на самом краю мыса. Она берет с заднего сиденья большой рюкзак и корзинку для пикника, ее протягивает мне, а рюкзак, такой тяжелый, с трудом взваливает себе на плечи. Затем выдвигается в путь, и я за ней, мне необыкновенно страшно и любопытно.

Ни за что на свете не посмею спросить, что мы там делаем. Мама привыкла не замечать моего существования, а тут мы вдруг отправились вместе в путешествие! Я даже и не знала, что у нее есть эта машина. Но когда в тот день пришла к ней, она меня ждала — с нетерпением, с радостью, со странным огоньком в глазах: «Сегодня будет Иванова ночь. Тогда мы попадем в сказку».

«А папа знает?» — неуверенно спрашиваю я.

«Да, — говорит она, — но он хотел сделать тебе сюрприз, поэтому ничего тебе не сказал».

Конечно же, это неправда: папа никогда и не пытался делать мне сюрпризы. Если бы он знал, что я собираюсь в путешествие, то сперва бы прочел мне небольшую лекцию о геологии тех мест, дал свой геологический молоток и сделал бы мне с собой по меньшей мере три сэндвича с паштетом и огурцом. Но я не возражаю, поскольку слишком удивлена и обрадована, что она захотела взять меня с собой.

Нам приходится идти довольно долго, я быстро устаю и пытаюсь нести корзинку попеременно то в левой, то в правой руке. Сворачиваем на грунтовую дорогу, ведущую вдоль берега моря, в сторону маяка. А потом дорога исчезает, и мы идем прямо по траве и лютикам, затем по зарослям волоснеца, по водорослям и, наконец, подходим к самому морю. Оно уже начало лизать камни, тянущиеся узкой вереницей до маленького островка.

«Пойдем, поторапливайся! — зовет Гудрун Ольга. — Нам нужно перейти, пока прилив не начался».

«А мы там не застрянем?» — хнычу я.

«Только ненадолго. Но это не страшно. Это приключение».

Она чуть не падает, встав на первый камень, но ей удается удержаться, а потом она прыгает по валунам с огромным рюкзаком на спине. Перед тем как пуститься за ней, я раздумываю. Она не крупнее меня, тонкая как тростинка, ее кожаные сапоги со шнуровкой скользят по мокрым камням; под черным пальто у нее красное платье. Ветер развевает ее длинные темные волосы во все стороны, и я боюсь, что он сдует ее с камня, что она упадет в море и не вынырнет. С большой корзинкой прыгать по камням тоже трудно, у меня сосет под ложечкой; пусть, думаю я. Нет ничего странного в том, чтобы поехать с мамой к берегу моря, все мамы наверняка так делают со своими детьми. Я не должна волноваться.

Сияет солнце, а ветер холодный. На островке ничего нет, только маяк и три старых домика с заколоченными окнами, нескольких нервных куликов-сорок и тысяч десять разъяренных крачек. Они постоянно нападают на нас, пикируют из небесной синевы с оглушительным криком; я чувствую, как их крылья касаются моих волос, и едва успеваю накинуть капюшон, пока меня не клюнули.

«Они тут совсем ошалели!» — кричу я Гудрун Ольге, которая стоит посреди круговерти крачек, но, кажется, не замечает ни птиц, ни меня.

Она подходит к маяку и кладет рюкзак у стены.

«Здесь мы и поставим палатку», — говорит она и открывает рюкзак.

«А здесь можно палатки ставить?» — спрашиваю я, осматриваясь вокруг: земля покрыта птичьим пометом и маленькими копошащимися кучками: только что вылупившимися птенцами крачек. Они прижимаются друг к другу и пытаются сделаться невидимыми, пока родители планируют новый воздушный налет.

Она смотрит вверх, лицо у нее сердитое: «Малышка Анна, ты слишком послушная. А иногда надо нарушать правила, делать то, что нельзя. Девочкам надо учиться непослушанию».

«Ладно», — устало соглашаюсь я.

«Прекрати, — ее голос становится еще сердитее. — Не говори „ладно“! Не надо слушаться, извиняться, подстраиваться под чужие требования. Надо протестовать, спрашивать „зачем?“, предъявлять свои требования окружающему миру».

«А зачем?»

«А затем, что мир пытается тебя подавить, чтобы использовать. Он хочет использовать тебя для уборки, готовки, рождения детей, подтирания им зада, стирки белья и непосильной скучной работы ради других. Тебе нужно освободиться от требований среды, малютка Анна, научиться служить только собственным интересам, а не чужим. Тебе нужно стать непослушной, иначе тебя раздавят как букашку».

«Но…» — говорю я, но она уже не слушает. Роется в рюкзаке, достает оттуда полинялую палатку, несколько пыльных шерстяных пледов и стопку книг. Я пытаюсь помочь ей поставить палатку с помощью трех ржавых колышков, и в конце концов это удается,