Из моих слов можно сделать вывод, что я не уважаю ее. Не буду лукавить. Не уважаю. Они из тех людей, к которым категория уважения неприменима. Не потому, что они ниже этой категории или выше, нет. Просто они находятся вне ее.

Я даже не могу представить ее, эту даму, – и уважение. Ее – и любовь. Да, я не знаю, люблю ли я ее. И тоже не могу применить к ней эту категорию. Да, мы спим вместе. Не всегда, конечно, но частенько. Но не более. И не менее.

Я не собирался, вернее, нет, даже не задумывался о том, чтобы попрощаться с ней. Честно говоря, она даже как-то выветрилась у меня из головы за то время, пока я разрабатывал и приводил в исполнение, – будем справедливы, приводил руками старика, – свой план. Нет, мы продолжали с ней встречаться и спать. Кажется, даже с той же регулярностью. Только ее больше не было в моей голове. А в моем сердце ее не было и подавно.

Наверное, это плохо.

Не знаю.

В этом городе нет слова «плохо».

Она курит на окне.

Розовый пеньюар.

Розовый маникюр.

Чуть уловимый аромат роз.

Розы настоящие, как настоящий табак, шелк пеньюара и терпко пахнущий лак маникюра. Ее дед создал вуальные голочипы – тончайшую информационную завесу из нанороботов, меняющую внешность, формирующую аромат. Внучка же тратит горы денег на то, чтобы иметь все самое настоящее.

– Дороти, ты не в Канзасе, – почему-то приходит мне на ум изуродованная фраза из старого кинофильма многовековой давности.

Непонятно, почему я вдруг сравнил ее с той девочкой – может, из-за того, что разговор с Дровосеком до сих пор свеж в моих мыслях, и, пытаясь понять мотивы этого неожиданного благородства, я пытаюсь разыграть нынешнюю ситуацию по нотам старой сказки?

– Думаешь, испугался? – спрашиваю я.

– Ага, – лениво кивает она.

– А чего он мог испугаться?

– Известно чего, – пожимает плечами она. Разгульная жизнь наложила свой отпечаток на лексикон Дороти. С каждым разом я замечаю, что она разговаривает все более и более косноязычно. Хотя мне ли судить об этом. – Известно чего… Упасть.

– Испугался упасть и упал… – криво усмехаюсь я.

Она так же криво усмехается в ответ.

Ее четкий, словно выточенный из камня, профиль, – интересно, сколько денег она, а точнее, ее папочка, вбухали в пластические операции? И неужели она думает, что до сих пор остается настоящей? – выглядит еще более чеканным на фоне разбухших цеппелинов. Дровосек был прав. Их гонит к Цирковому району.

Кстати, кажется, именно там мы с ней и познакомились. На одной из тех самых ярмарок-карнавалов, которые закатывают главы Города тогда, когда ситуация недовольства низов приближается к критической. Феерия цвета и света, нанороботы, ткущие на наших глазах новую реальность, цифровые стимуляторы для всех и даром… Я, конечно, сразу понял, что девчонка не из простых. Но то, что она окажется дочерью мэра… этого я не мог помыслить даже в самом диком сне. Однако этот сон случился наяву, и сложно сказать, чего в нем было больше, кошмара или удовольствия. Иногда удовольствие имеет очень острые коготки, очень зоркие глазки и невероятно огромное чувство собственности.

– Ветер северный… – роняет она.

– Да, – киваю я. – Я знаю.

– Следишь за погодой?

– Иногда… – деланно пожимаю плечами. – Когда нечем заняться.

– Или когда наоборот, есть что?

Я молчу.

Она тоже.

– Я не понимаю, о чем ты, – осторожно говорю я. Мне не нравится то, на что она намекает. Точнее, мне не нравится, что она вообще на это намекает. Особенно мне не нравится то, что она вообще откуда-то об этом знает. И, наконец, мне невероятно, ужасно не нравится то, к чему это ее знание может привести…

– Именно так говорят, когда как раз понимают, о чем… плохая мина при еще более плохой игре, – сухо роняет она слова, стряхивая на пол пепел.

– Что? – я выдавливаю из себя улыбку.

– Ты знаешь что, – отвечает она.

– Нет, что ты… – я хочу назвать ее ласковым словом, но почему-то они все куда-то выветрились из головы. А может, я ее никогда и не называл ласковыми словами?

– Я даже не могу понять, что же мне во всей этой ситуации не нравится… – медленно говорит она, туша сигарету об оконное стекло. Настоящее, дорогое оконное стекло, которое сейчас так безжалостно покрывается серыми подпалинами. И от вида этих подпалин мне становится не по себе. – Сначала я думала, будто дело в том, что этот поступок сам по себе… антиобщественный. Потом я поняла, что применительно к тебе слова «антиобщественный поступок» или «поступок незаконный» являются банальностью, так что дело не в этом.

– Как и к тебе, – буркаю я, лихорадочно соображая, что же мне теперь делать, и кляня себя за внезапный приступ сентиментальности, который пару часов назад привел меня в ее квартиру. Хотя… да не в сентиментальности было дело, что уж там говорить… банальные гормоны… да еще и это безвкусное пойло в баре сыграло свою черную роль… третий стакан был явно лишним…

– Буду считать, что это комплимент, – без тени улыбки отвечает она. – Так вот, потом, пораздумав еще немного, я поняла, что дело, скорее всего, в том, что ты не поставил меня в известность об этом своем… проекте.

– А должен был? – мое недоумение искреннее, что уж скрывать.

– Разумеется, – ее уверенность столь же искренняя.

Она делает жест, словно раздумывает, не взять ли еще одну сигарету, но потом убирает руку.

– И еще, – продолжает она меланхолично. – Меня удивило то, что ты подумал, что можешь меня так просто… бросить, – последнее слово прозвучало с оттенком угрозы… или же это всего лишь звуковой мираж?

А еще мне кажется… да… совершенно точно! она прислушивается к тому, что происходит в коридоре.

Там еще тихо, но я уже понимаю, что это всего лишь «еще».

Да, Дороти… мы с тобой точно не в Канзасе.

И что такое этот Канзас?

Я сталкиваю ее с подоконника внутрь комнаты, хотя, Боже, как мне хотелось сделать этот толчок в другую сторону! а сам вскакиваю на подоконник.

Она заливисто хохочет:

– Что, прямо отсюда? Ты дал мне билет на лучшие места!

У меня нет времени, да и слов, чтобы огрызнуться. Под ногами тонкий парапет, дань какой-то старой архитектурной моде; вниз – сотни метров, вверх – туман и треклятые цеппелины, словно бесстрастные зеваки.

И лишь через минуту, когда я, через десять метров от ее окна, вытянувшись в струнку, перепрыгиваю с парапета на какой-то еще один архитектурный изыск, – но более надежный и ведущий за угол здания, – и там уже далее, к сложной системе анфилад и арок, где я уже спокойно затеряюсь той же щепкой, но уже в толпе Верхних, – лишь тогда я слышу шум, топот, ее визгливый – как я не замечал этого раньше? – голос, чьи-то сухие приказы… но меня это уже не касается. По крайней мере, я на это надеюсь.