– Альберт! Гляди же на дорогу!

Впрочем, она делала это достаточно деликатно, оканчивая восклицание вовсе не обличающей, а, скорее, просительной интонацией. Будто бы там, в конце всех слов, звучит и слово «пожалуйста». Наверняка сказывались долгие годы совместной жизни, которые не то что людей – камень к камню притрут так, чтобы ни единого острого лезвия не протиснуть.

– Я стараюсь, дорогая… – каждый раз отвечал старик. Он делал это без раздражения, с покорностью в голосе, как будто сам был виноват в том, что кто-то построил, а после забыл про эту дорогу. Вернее, кто-то построил, а другие забыли. А ещё в этом ответе пряталось несколько значимых «но».

Я стараюсь, дорогая, но у меня это плохо получается. Я стараюсь, дорогая, но ям слишком много. Я стараюсь, дорогая, но я уже устал. Ты же знаешь, я уже не молод, я очень-очень не молод, но – я стараюсь, дорогая…

Старался и сам автомобиль. Это был старый, дребезжащий Шеви-пикап, рожденный точь-в-точь посреди прошлого века, в пятидесятом. Сказать о нём «видавший виды» – не сказать ничего. Видавший эпохи, это уже ближе. Когда-то в большом фермерском ангаре хранилось несколько автомобилей. Все одновременно и странные, и очаровательные, как любые вещи из прошлого. Старик, который тогда вовсе не был стариком, любил натирать до блеска их хромированные накладки. Он знал всё о каждом из авто, когда-то он перебирал их внутренности так же просто, будто эти штуки были не сложнее кофемолки. А вечерами, когда небо наряжалось в сиреневые наряды, что было в самый раз для путешествий за город, он приглашал на прогулку очаровательную супругу. Распахивал перед нею дверь, усаживал, целуя руку, и заводил мотор.

Сколько он ни приучал верно выговаривать названия автомобилей, она всё равно называла их по-своему. И бежевый Плимут Пи-Би тридцать второго года превращался просто в Кролика, а непроницаемо-черный Крайслер-Роял сорок первого становился Адмиралом. Ну, а настоящему Адмиралу, был и такой в ангаре, Опель-Адмирал тридцать восьмого, она дала кличку Бош.

Боша им пришлось продать первым. Потому что он нравился ей меньше всех других машин. Серебряный рудник, открытый на землях, принадлежавших предкам Альберта, однажды иссяк, и постепенно им пришлось распродать весь свой гараж.

– Ничего страшного, – не унывал он, – рано или поздно заканчиваются все сказки.

– А тебе не жаль с ними расставаться? – спрашивала она, потому что знала, как супруг привязан к автомобилям.

– Ну, если соврать лишь чуть-чуть, то есть немного. Но я и собирал их как раз на такой случай. Чтобы пережить трудные времена.

Это было давно. Теперь трудные времена настали для всех. То есть совершенно для всех. И нужно было куда-то ехать, искать дороги, где окажется не слишком много пробок. Времена менялись-менялись, пока не изменились совершенно. То, чем жили супруги прежде, казалось отсюда, из нового века, каким-то сном. Рассказами в книжках, которые они прочли и приняли за собственную жизнь. Новый век – новая жизнь. Вот только ненадолго.

Ушли в прошлое и Кролик, и Адмирал, все другие автомобили-красавцы. Им на смену пришли совершенно другие модели. Быстрые, напичканные электроникой, элегантные по новой моде. Стареют не только машины. Альберт помнил, как он носил на руках Еву в день её рождения на двадцатипятилетие, затем на тридцатилетие, и даже на сорокалетие. Он даже в пятьдесят пронес её на руках несколько шагов, а после бережно опустил на землю. Но вот в шестьдесят он уже этого не сделал. А в семьдесят и подавно. Ещё после шестидесяти он перестал садиться за руль. И гараж его опустел. Только в самом дальнем углу, заваленный всякой рухлядью, остался стоять этот самый Шеви три-сто, из пятидесятого, на котором им теперь пришлось отправиться в Великий Исход Всех и Отовсюду. Возможно, телевизионщики нашли не самое подходящее название. Но само дело от этого не менялось. Исход. Отовсюду. Без указания конечной точки. Потому что там, в конце пути, маячила уложенная набок восьмерка.

Альберт залил свежее масло, потратив едва не полдня, пытаясь отыскать, где же там сливная пробка, так надежно скрыла её ржавчина, которую пришлось удалять специальной жидкостью. Проверил тормоза, накачал покрышки. Когда-то их делали из настоящего каучука. Не чета нынешним пластмассовым, торжествующе заметил Альберт. Эту машину Ева звала Бульдогом. Наверняка из-за внешности. Капот и передний бампер напоминали унылую собачью морду, а выпуклые широкие обводы крыльев, наполовину скрывающие передние колеса, казались теми самыми свисающими бульдожьими брылями. Да ещё эти широко посаженные фары давали полное сходство с каким-то диковинным существом. И рычащий мотор…

– А знаешь, мне не нравится этот закат, – призналась она. – Какой-то он слишком уж тревожный. Я понимаю, вряд ли всё должно заканчиваться как-то по-другому, но у неба вышел перебор с красным.

– Во-первых, ещё ничего не известно. Нам просто сказали, что идет какое-то смещение, или перемещение, толком не понять. Хроно… хронос… Что-то там у них случилось со временем. Одни говорят, это раз в сто тысяч лет, другие говорят, что реже, третьи – что это какие-то зеленые человечки. Чем обернется, никто не знает, хотя мой тезка, старина Альби, он бы точно знал.

– Ты говоришь о смешном чудаке со странной прической? Всё время улыбался, будто знал то, чего никто не знает? Да, точно! Я помню, все шептали за спиной, что он сумасшедший. А ты говорил, что он гений. И что он открыл великий закон, который изменит мир. Помню, ты старался мне всё объяснить, у тебя не получалось, потом подошел этот чудак, и всё стало на свои места.

– Ты действительно помнишь это?

– Не всё, конечно. Кажется, он сказал о поезде, который отходит от вокзала, и о вокзале, который удаляется от поездов. Почему бы и в самом деле его не порасспросить? Забыл его телефон?

– Он назвал это теорией относительности, милая. Да, он действительно был гением. И знал то, чего больше никто не знает. Сейчас таких уже нет, а те, кто есть, ни черта не могут толком пояснить, почему нам приходится сниматься с места!

– Альберт! Нельзя так ругаться! Возьми и позвони ему.

– Не могу, дорогая.

– Но почему? Ах да… Все эти новые маленькие телефоны уже отключились, а настоящий, нормальный телефон, который можно прикладывать к уху и не бояться раковой опухоли, мы оставили дома. Но ведь нам придется останавливаться, да? Чтобы заправиться? Ты сам так говорил. И там можно будет найти телефон.

– Нет, дорогая. Не в телефонах дело. Помнишь, мы как-то ездили с тобой в Нью-Джерси, в Принстон? Примерно в середине пятидесятых. Ты заказала платье, портной пообещал, что такое платье будет только у тебя одной. А там, куда мы приехали, точно такое же оказалось у жены губернатора штата. Помнишь?

– Да-да, что-то такое… Кажется, кого-то хоронили, играл целый оркестр, как будто хоронят президента. Или это и были похороны президента? Да! Его застрелили, прямо на глазах у всех! Он ехал в машине! Как это ужасно!

– Нет, это случилось позже лет на десять. А тогда, в Принстоне, хоронили старину Альби, моего гениального тезку. И потому не получится позвонить. Ты ещё сказала, что у него вечно растрепаны волосы. И что это уже никак не исправить.