— Про казну и Вологду что знаешь? — тихо спросил Иван.

— Вологда город холодный, неласковый. Добром его вспомнить не могу. Спасались там семнадцать лет назад, во времена великого стояния на реке Угре… В дому сквозняки, Васенька- младенчик все кашлял…

— Ладно… И что чаровницы к тебе ходили будешь отрицать?

— Нет. Этого я отрицать не буду. Годы уходят. Старею я. На все готова пойти, чтоб удержать твою любовь. Или это во вред государству?

— К пользе, — буркнул Иван. — Тем более что не помогли тебе эти чаровницы. А про бабу Кутафью что скажешь?

Софье бы удивиться, кто такая, но она не сдержала себя, и Иван понял, что, находясь под стражей, царица была в курсе всех застеночных дел.

— Что ж я про нее скажу, — Софья с видимым трудом уперла руки в боки. — Говорят, тьфу-тьфу, что она отрока хотела отравить. Но ведь все живы… Вот только ясельничий преставился. А не может ли такого быть, что Кутафья того ясельничего отравила по приказанию Елены Волошанки?

— Ох, и злобы в тебе, царица! Зачем это княгине Елене понадобилось бы?

— А чтоб шум поднять, чтоб переполох закружить. И ведь закружила, смутьянка неблагодарная! Я кару твою несправедливую приму, если смерть мне назначишь, я и ее приму, не скуля и не причитая. Но беспрекословной в злодействе быть не могу, а потому ты меня выслушай. Волошанка твоя — еретичка. Иль ты не знаешь, что мать Волошанки родная сестра Олельковича?

— Михайла Олелькович казнен по приказу Казимира. Олельковича не черни. Он к Руси от Литвы отложиться хотел.

— Если бы не казнь, и отложился бы, хоть он и есть главный еретик. Или ты не знаешь, что двадцать лет назад, когда новгородцы призвали княжить этого самого Олельковича, то именно он привез с собой жидовина Схарию, с которого и пошло еретичество. И Курицын твой, и Патрикеев с Ряполовским — все они еретичествуют. У тебя под носом неправду творят, а ты и не видишь. А теперь еретика на трон замыслили.

— Что ты кричишь, безумная? Ты все вывернула наизнанку, только понять не могу — по глупости или по умыслу. И склоняюсь я к тому, что хоть ты и византийского дома дочь, но спесива, как кошка египетская, и умом пошла в ту же кошку!

Софья рассмеялась вдруг.

— А ты, государь, прости меня, поступаешь, как онагр.

— Онагр — это кто? Не знаю такого имени в Библии. Кто сей царь?

— Онагр по-гречески дикий осел, — запальчиво крикнула Софья.

Царь побагровел лицом, вскинул руку для удара, но только кулак сжал. Так и не добавив больше ни слова, он ушел, плотно затворив за собой дверь.

Тоска, братья и сестры, тоска… Поживи-ка один в этих четырех, пяти, двенадцати стенах, походи из комнаты в кухню, а из кухни обратно в комнату. Ему никто не звонил. Он словно выпал из жизни. В мастерскую к Домбровскому идти бессмысленно. Ким пить не может, мужики будут себя чувствовать неловко. Когда говоришь о высоком, все должны прибывать в одной кондиции. Иначе какой разговор?

К Рахманову, модельеру-мяснику, он тоже не пойдет, потому что твердо решил с ним не связываться. Оставалось одно — пялиться в надоевшую рукопись, складывая листки по главам. Водки нельзя, так хоть бы пива! Глоток из большой запотевшей кружки, и он сразу почувствует себя человеком. Шалишь, братец… Это старый курильщик, который давно завязал, может позволить себе три затяжки. Говорят, что человек чувствует мерзкий вкус во рту и надолго забывает постылую привычку.

А про себя он знал — позволишь глоток, потом уже не остановишься. И не явления Софьи Палеолог он боялся. Достаточно было вспомнить ужас, который он пережил в ту роковую ночь, и ему уже становилось дурно. Это был запредельный страх. Такое переживаешь только в детстве, когда младенческая душа вдруг остается наедине с мирозданием и ты повторяешь в испуге: «Я больше не буду жить никогда, никогда, никогда…» Остается только закрыться с головой одеялом и молиться, чтобы когти ужаса разжались.

Для того чтобы выжить, ему все время надо держаться за главную мысль. Назовем эту главную мысль — поиск. Живут же так люди науки! Час за часом, день за днем. И он тоже листает прошлое, как слежавшиеся страницы книги. XV век — он так далеко, так давно! Скользишь по словам бездумно, как луч света, пока не зацепишься за нужную фразу, цитату-связку, которой можно склеить расползающийся текст, и тут же устремляешься в глубь написанного. И глубина эта неоглядна, как крутящиеся по спирали ступени, которые идут все вниз, вниз, не достигая дна. И он идет по ним с зажженным факелом. Это и есть поиск. Но если он вдруг выпустит из руки канат, скатится по осклизлым ступеням, то никакой Макарыч не сможет вытащит его на поверхность. Есть от чего поехать крыше, что ни говори.

Произошло еще одно гадкое и неприятное событие, на которое он раньше бы и внимания не обратил, а здесь оно его крепко зацепило. Позвонил Ленчик Захарченко.

— Привет.

— Привет.

— Увидеться бы надо.

— Работа есть?

— Приезжай, поговорим.

Ким и поехал. И в этой дурацкой шестнадцатиэтажной башне в Коньково-Деревлево застрял в грузовом лифте. Он был не один, вместе с ним ехал небольшого роста плотный мужик, по виду работяга. Киму было на восьмой, мужику, как выяснилось, на четырнадцатый. На восьмом этаже лифт остановился, упреждающе затарахтел, дверь поехала в сторону, как ей и было положено и вдруг остановилась, что-то там заело. А ведь Ленчик предупреждал когда-то: «Не садись в грузовой, он у нас вечно барахлит, я в этом лифте однажды три часа сидел».

Ким стал нажимать одну кнопку за другой, пытаясь вызвать диспетчера. Ни фига… Видимо, пока это открывающее устройство тарахтело, все телефонные связи не работали. Мужик выматерился, вцепился в кромку двери, щель была — как раз пальцы встаить, и стал эту металлическую дуру тянуть вбок.

— Смотри, как бы тебе пальца не оттяпало, — предупредил Ким, — вдруг она сейчас закроется.

Мужик, не обращая внимания на разумные слова, пыхтел, сопел и матерился, пытаясь победить механическую силу напором слабых мышц. Мотор продолжал тарахтеть. Абсурд! Потом они кричали, колотили в дверь. Граждане спокойно сновали вниз-вверх на параллельном лифте, если кто-то и слышал их крики, то, естественно, думал, что грузовой лифт опять поломался и в настоящий момент его чинят. Спасти пленников могли только жильцы восьмого этажа, но в одиннадцать часов дня никто не хотел покидать свои норы. Все, кто поспешал на службу, уже ушли. Разве что Ленчик отзовется на шум, высунет нос из-за бронированной двери.

Обозленный донельзя «сокамерник» опять принялся воевать с дверью. Кима эта ситуация пока просто забавляла. В конце концов их как-нибудь отсюда извлекут. Воздуха достаточно, дыши не хочу, место тоже есть, можно даже прогулялся по лифту. И тут он совершенно беспечно подумал: «А что такое клаустрофобия — эта самая пресловутая боязнь замкнутого пространства?» Он слышал раньше про подобные заморочки. У него была приятельница, которая не ходила по мостам. Ехать — пожалуйста, а ногами — никогда. Не могла и все! Она очень долго и сбивчиво объясняла Киму сущность. Короткий мост она могла пересечь бегом, но на длинном ей становилось плохо, то есть попросту теряла сознание. А что больные клаустрофобией ощущают в замкнутом пространстве? Он посмотрел на гудящую от напряжения дверь, и вдруг ему дико захотелось выйти на волю, сейчас же! Он моментально покрылся с головы до ног липким потом, а какой-то чужой, злобный голос в башке произнес: «Беда. Сдохнешь ведь». Здесь Ким совершенно осязаемо почувствовал, что не доживет до того часа, когда чья-то рука выпустит наконец его на волю.