Имеется, оказывается, такой тест — ребенка просят изобразить его семью с помощью шаров. Дети по-разному рисуют семью. Психологам нравится, они считают это идеальным, когда круг-ребенок расположен внутри круга-родителей, материнского или отцовского. А Сашка нарисовала два круга рядом: один большой — мама, другой маленький — она сама, а третий — и не круг, а клякса неопределенной формы — откатился куда-то вбок. Это был папа.

Учительница посмотрела внимательно на Любочку, и та кивнула, мол, правильно, ребенок осмысливает их отношения как развод. Хотя сама Люба об этом ни слова не говорила дочери. А Саше было мало иллюстрировать их быт шарами, она еще стала объяснять:

— Папа уехал. Он уехал деньги зарабатывать. Уехал очень надолго. Наверное, за границу. Я скучаю. Может быть, он даже не вернется.

Правда, Ким знал все это в изложении самой Любы, она могла и приврать, чтоб уколоть побольнее, но это уже неважно. Сам-то он отлично помнил свои детские ощущения. Его отец тоже откатился в правый нижний угол, а потом этот шар и вовсе исчез со страницы. Покатился колобком, куда глаза глядят. Жена не отслеживала путь его следования, и сын со временем вообще забыл, что отец жил на свете.

Что тут скажешь? Если в мире безобразия, если Любочка не видит очевидного, если, как говорит Никитон, мы движемся семимильными шагами к концу света, так и ладно. Значит, мы того заслужили. А пока все равно надо как-то жить.

Ким проверил интернетовскую почту. Письма от матери не было. Обещала написать сразу, а прошла уже неделя — ни слуху ни духу. Он принялся листать добытую с таким трудом телефонную книгу. Ни на «Г», ни на «Ш» телефона Штырь не было.

Это была не просто телефонная книга, а семейная реликвия. Мать говорила, что ее завели еще до революции. С желтых страниц на него застенчиво глядели прожитые жизни. Помимо телефонных номеров здесь имелась масса побочных сведений. Здесь были лекарства, с подробными описаниями их приема, разумеется, кулинарные рецепты, чьи-то размеры — объем груди и талии, давние расписания поездов в Калугу, Сочи и Апрелевку… вот интересная запись: длина фаты 110 сантиметров. Чья фата? Мать, как известно, не венчалась. Неужели это покойная бабушка оставила в книге свои предсвадебные волнения?

Между рецептами «Пасхи царской» (пять фунтов протертого творогу, десять сырых яиц, одного фунта сливочного масла и так далее) и заливного судака Ким обнаружил затертую запись «Штырева, Первый Спасоналивковский пер.» и цифры, очевидно, номера дома и квартиры. А может, фамилия мачехи вовсе не Штырь, а именно Штырева? Повинуясь неприязненному чувству, мать исказила эту фамилию, чтобы зримо ощущать образ женщины, отнявшей у нее мужа. Может, она вообще не помнит теперь ее истинной фамилии.

Во всяком случае, Ким решил отталкиваться именно от этого случайного адреса. Рецепт с фунтами вместо килограммов не сулил удачи. Вероятно, адрес был записан очень давно. Но, может быть, он был просто спрятан от чужих глаз самим отцом? Но уж если прятать от матери свои любовные связи, то не в рецепты! Но это как сказать. В любом другом доме кулинарные записи есть достояние именно женской половины. В любом, но не в его. Матушка Юлия Сергеевна отродясь не готовила судака и пасху царскую.

За этими приятными размышлениями Ким набрал по телефону справочную. Да, да, ответ, конечно, платный, возраст абонента примерный, в случае ненахождения он также обязуется оплатить услугу. На удивление абонент нашелся и звали его именно Галина Ивановна. Ким старательно переписал номер телефона со случайной бумажки в свою записную книжку. Первым движением души было, конечно, позвонить немедленно. Он уже набрал три первых цифры, потом одумался. С чего он взял, что Галка Ивановна вообще согласится его принять. Мало ли какие счеты были у нее с отцом и тем более с матерью. Явиться надо без звонка, так сказать, поставить ее перед фактом. А прежде чем переться в Спасоналивковский, надо все разузнать. Что именно — это все, Ким пока не знал, но хотя бы письма от матери он должен дождаться.

Адрес и телефон давали ощущение почти достигнутого берега. Теперь можно не торопиться. Так больной, вызвав врача, услышав диагноз, получив по рецептам лекарства, возвращается домой и, блаженно растянувшись на диване, потеплее укрывшись, погружается в телевизор, начисто забыв, что лекарства следует еще и принимать. Он уже не думал, зачем ему надо встретиться с отцовой женой. Перед глазами лежала рукопись, которую он еще не до конца разобрал. И он с удовольствием погрузился в чтение.

«Это была молодая, вероломная, хищная, честная и лживая, в смысле обманная, коварная, в смысле дикая, полнокровная, охальная, горластая, покорная и непокорная Московия, которая создала Россию», — так писал отец.

Вечером в субботу к дому Курицына явился неприметный мужичишка в нагольном тулупе и высоком войлочном колпаке. Скажем сразу, что звался он Игнатий Меньшой и был новгородским попом-расстригой, которого занесло в Москву недобрым, опальным ветром. Игнатий долго стучал на пороге обмерзшими лаптями, сбивая с них снег, потом аккуратно ударил колотушкой в дверь. После третьего удара его пустили в дом и провели к дьяку.

— Нашелся, Федор Васильевич, — сказал Игнат Курицыну вместо приветствия.

Несмотря на то что в горнице никого, кроме них, не было, весь дальнейший рассказ мужик вел шепотом, не забывая при этом пугливо озираться по темным углам.

— Где он? — перебил Курицын, наскучив ненужными подробностями.

— У Евсейки Брюхана. В полном бессознании. Брюхан потому его и подобрал, что сапоги хорошие. А не будь тех сапог, он бы и замерз на снегу. Место-то больно глухое… кругом стога…

— Пойдем, — и Курицын стал быстро одеваться. Они прошли по Большой кремлевской улице, связывающей Фроловские и Боровицкие ворота, вышли к Неглинке, по крепкому льду перебрались на ту сторону и ходко пошли в сторону Остожья. Шли долго. Уже и слобода осталась позади. Среди поля чернели строения — деревянная церквушка, кладбище, осененное старыми замерзшими березами и жилье церковного сторожа — старая, разлапистая изба, отапливаемая по-черному.

— Новгородцы-то почище живут, — оправдывался Игнатий, но Евсейка все прожирает. Право слово, на него яди не напасешься. А избу починить — некогда.

Игнат толкнул низкую дверь. В избе было жарко, угарно, от дыма глаза тут же начали слезиться. Свет от лучины казался плавающим в воздухе болотным огоньком. Хозяин полностью оправдывал свое прозвище. Этот большой, пузатый, весь какой-то оплывший старик с пятнистыми щеками и мутным взглядом. Он был явно под хмельком. Простому люду разрешалось пить только по праздникам, в прочие дни, а тем более в пост, пить хмельное запрещалось под страхом…..

— Показывай, не бойся, чего там — строго сказал Игнатий.

— А мне бояться нечего, — буркнул Евсей, — вам сей товар нужен, вы и бойтесь, а мне сей вьюнош без надобности.

Он сделал неопределенной жест рукой, указывая в дальний угол избы, потом запалил еще лучины. На лавке, крытой овчинным тулупом, в длинной чужой рубахе из посконной холстины лежал Паоло. Глаза его были закрыты, он был необычайно тощ и грязен. Только склонившись ниже, Курицын увидел, что это не грязь, а синяки.