Зиновий был поражён. Он никогда ещё не получал отказов из редакций, а главное, не понимал, в чём дело: стихи были совсем недурны, ничуть не хуже прежних, опубликованных в том же журнале. Первым побуждением было пойти для объяснений к Сысоеву. Но он не успел осуществить это намерение. На следующий день в институте с ним неожиданно заговорил Попрыкин:

— Я слышал, у вас неприятности. Ваши стихи про Суздаль отклонили, — сказал он своим тихим голосом без интонаций.

Собственно, ничего удивительного не было в том, что Попрыкин оказался в курсе редакционных дел: профессиональный мир поэтов довольно тесен, а Попрыкин к тому же дружил с Сысоевым, их не раз видели за одним столиком в ресторане Дома литераторов.

— Да, отклонили, я письмо получил. Не понятно, по каким причинам. Разрешите я покажу вам, может быть, вы догадаетесь, в чём дело.

Попрыкин пожал плечами и вместо ответа пригласил Зяму в пустую аудиторию.

— Давайте поговорим. Нет, стихи не показывайте, я их читал. Внимательно читал. Да вы присаживайтесь, разговор будет не короткий.

Они уселись на неудобных стульях друг против друга. Попрыкин прокашлялся и начал:

— Я прочёл стихи и скажу честно: публиковать бы их не стал. Написаны они хорошо, в том смысле, что гладко, умело, складно, но о чём? Об архитектурных красотах, и всё. Это Суздаль? Пропорции церквей, соотношение купола и барабана… Поэту больше нечего сказать о Суздале? Ну знаете… Это оскорбительно для русского слуха, так скажу вам. Для нас, русских, Суздаль — это один из великих национальных символов, это торжество национального духа, которое выразилось, в том числе, в церквях и их пропорциях. Вы понимаете, что я говорю?

Зиновий пошёл малиновыми пятнами:

— Вы хотите сказать, что раз я не русский по национальности, я не могу понять смысла и красоты Суздаля? Вы это хотите сказать?

— Только давайте спокойно, без этих выходок… — Попрыкин брезгливо поморщился. — Я этого не говорил. Я не считаю, что люди нерусской национальности не могут понимать Россию и её народ. Дело не в происхождении, не в крови. Посмотрите на факты. Сколько людей нерусского происхождения прекрасно выразили русский дух. Фет, Тютчев, Блок были из немцев, Пастернак вообще… из вашей национальности. Но они — великие русские поэты, исполненные русского духа. А суть русского духа непостижима без православия. Вот в чём дело. Почитайте, что об этом думал тот же Пастернак.

Они не виделись почти два года, и оба были рады встрече.

— Вы очень изменились, Зиновий. Повзрослели… нет, возмужали — так правильнее.

Они сидели в редакционном кабинете Грыдловой: она — за столом, он — напротив, в кресле.

— Я в курсе ваших дел, все публикации видела. Замечательно! Искренне говорю… зачем я буду льстить? Особенно последняя подборка в «Новом мире».

Зяма приложил руку к груди:

— Спасибо, Лариса Витальевна. Я никогда не забуду, благодаря кому это началось.

Она тряхнула белокурыми прядями:

— Не преувеличивайте мои заслуги. Такой талант затеряться не может, замечен будет… А вы в самом деле повзрослели. Смотрите — не юноша, но муж…

Свою просьбу — очень необычную, но чрезвычайно важную для него — он изложил кратко, по-деловому, и добавил:

— Я, право, не знаю, может быть, моя просьба бестактна. Если вам по каким-то причинам это неудобно, я всё пойму и забуду о сегодняшнем разговоре. Так что, пожалуйста…

— Что вы, что вы, Зиновий! Это для меня радость, большая радость. Когда-нибудь моё имя будет упомянуто в вашей биографии.

Она прослезилась, полезла в сумочку, долго там копалась, но платок так и не нашла.

— Мой муж тоже с удовольствием согласится, можете не сомневаться. Я просто счастлива, что вы приняли такое решение. Я завтра же пойду в нашу церковь и переговорю с отцом Кириллом. Всё будет как полагается.

Уже прощаясь в дверях, она неожиданно спросила:

— А девушка у вас есть?

— Есть. Катей зовут, — ответил Зиновий и даже не успел покраснеть.

— Вот и превосходно. В том смысле, что нормально. Много лучше, чем влюбляться в пожилых дам с ломким профилем…

Они посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.

Не нужно думать, что крещение открыло перед Зиновием какие-то ранее закрытые двери. Злополучные стихи о Суздале как лежали в папке, так и продолжали лежать, никто не собирался их печатать. Происходило другое. У Зиновия появилась новая тема:

И вот эта новая тема прибавила ему новых почитателей. Заметно потеплел к нему и Попрыкин. Он обычно утешал Зяму, когда «патриотическая» печать называла его «Фишем, который притворяется Рыбниковым» или включала его имя в длинный, на восемьсот с лишним имён, список евреев в литературе и искусстве под названием «Знай врагов в лицо».

— Это экстремисты, — говорил Василий Фомич негромким голосом, — они существуют в каждой религии и в каждой идеологии, но не они выражают суть. Не надо обращать внимания.

Легко сказать. А когда именно эти экстремисты становятся господствующей силой в обществе, как случилось в Германии в тридцатых годах, что тогда? Этот вопрос приходил ему в голову, но задавать его Попрыкину он не хотел. И вообще не хотел вести разговоры об экстремистах или «патриотах», как они сами себя именовали. В коридорах института и издательств о них говорили как бы свысока, но на самом деле их боялись — Зяма это чувствовал. И потому он охотно согласился подписать письмо протеста израильскому правительству, несправедливо решившему вопрос о собственности какой-то арабской христианской церкви, когда увидел, что под посланием фигурируют подписи нескольких отъявленных «патриотов».

Правда, эта история с протестом имела мало кому известное продолжение: прочитав письмо протеста в газете, «патриоты» явились в редакцию и потребовали повторной, исправленной публикации письма; в этой исправленной версии должны быть изъяты подписи таких лиц, как Рыбников, которые не имеют отношения к проблемам христианской церкви. Скандал кое-как удалось уладить.

— Я понимаю, что это за публика, эти патриоты. Уличная шпана, — говорил Зяма в этот день Кате. — Ну а мои домашние? Думаешь, они проявят больше терпимости, когда узнают о моём воцерковлении? Почему вообще люди имеют дерзость судить о взглядах других людей? Мои убеждения — это сугубо моё дело. Можно судить о моих поступках, в которых выражаются мои взгляды, но не о самих взглядах: ведь никому не известно, как и почему они возникли. Верно?

Катя кивнула головой. Она всегда соглашалась с Зиником, которого считала необыкновенно умным и талантливым. Катя училась в том же Литературном институте, на курс выше, и хотела стать детской поэтессой. Месяц назад её родители уехали куда-то на Ближний Восток в двухлетнюю командировку, и теперь всё свободное время молодые люди проводили вдвоём в роскошной родительской квартире. Сейчас они сидели на диване в гостиной, Зяма положил голову девушке на колени, а она нежно перебирала его буйные кудри.