Я купил ей пару поношенных армейских ботинок на холодное время года, они стояли в прихожей, и время от времени она ходила туда их проведать. Появился в квартире и мат из спортивного магазина, который при желании можно было свернуть в трубочку. С нормальным матрасом она даже не пустила бы меня на порог.

Самое революционное из приобретений я сделал на Штубенринге. Его извлекли из контейнера, погрузили мне на спину, и всю длинную Пратер-штрассе я его пронес. У двери в дом я позвонил — и названивал до тех пор, пока Джесси не высунулась из окна в комнате № 1.

Спустись, крикнул я, и помоги мне втащить его.

Никогда, заорала она, этой вещи не будет в моей квартире.

Ее крик разнесся по всему переулку. Пешеходы останавливались и, задрав голову, на нее таращились.

Прошу тебя, по возможности негромко воззвал я, клянусь тебе, больше я не принесу ничего.

Нет, заорала она еще громче, проваливай с этой штуковиной и сам лучше больше не приходи. Я НИКОГДА не захочу тебя видеть!

Это становилось опасным. Когда в Джесси просыпалось упрямство, она вполне могла наперекор тебе, скрестив руки на груди и выпятив подбородок, выброситься из окна на асфальт, только б не уступить. Я отчетливо ощущал, что до подобной развязки уже рукой подать. Она все еще бушевала, я видел ее в открытом окне, видел крышу у нее над головой и голубое небо, в котором кружили чайки, как будто где-нибудь поблизости завелось море, тогда как на самом деле прилетали они сюда только затем, чтобы спикировать на какие-нибудь уличные отбросы. Мне нужна была идея — быстрая и роскошная. Найти ее следовало, пока Джесси не выбросилась из окна. И тут Господь ниспослал мне озарение.

Он старый, он умирает!

Я выкрикнул это так громко, что она услышала меня сквозь собственный ор. И сразу же онемела.

Спускаюсь, сказала она затем.

Окно захлопнулось. Почти в то же самое мгновение, так мне, во всяком случае, показалось, дверь дома распахнулась изнутри; Джесси, должно быть, скатилась по лестнице кубарем. Я поневоле улыбнулся, но она была предельно серьезна. Стол был старый, тяжелый, полностью отсыревший, не стол, а некое абстрактное представление о столе. Четыре ножки и столешница.

Стол, это Джесси, сказал я. Джесси, это стол.

Хэллоу, выдохнула она.

Строго говоря, было бы проще втащить стол по лестнице самому; Джесси была слишком низкорослой, да к тому же непременно захотела нести сзади, так что мне пришлось идти пригнувшись, и приставные ножки стола больно били меня по бокам. Но она взялась за дело рьяно и восторженно, она предупреждала меня о каждом повороте, об опасной близости перил, а я позволил ей быть за старшего. Мы установили стол на кухне у окна. Джесси ласково провела рукой по столешнице.

Он красивый, сказала она, где ты его нашел?

На помойке, ответил я, у него был такой грустный вид.

Она посмотрела на меня из-под ресниц.

Хорошо, что он теперь здесь, сказала она.

Я кивнул.

Погляди-ка, сказал я, что я для него принес.

На сгибе моей левой руки качался небольшой пакет с двумя порциями риса легкого приготовления. Она сразу же поняла. Стол обрадуется, когда за ним поедят. Таково уж его ремесло. Начиная с этого дня мне стало проще кормить ее, и когда через несколько недель нам пришлось спасаться бегством из этой квартиры, стол оказался единственной вещью, с которой Джесси попрощалась.

Когда я приходил по вечерам, она выбегала мне навстречу. Я приносил немного кофе, несколько разовых пакетиков сахара (стибренных на кухне в конторе и припрятанных в брючный карман) и рис, неизменный рис, потому что она привыкла есть его и рассматривала процесс питания им скорее как ритуал. Мы варили его вдвое дольше, чем предписывала инструкция на упаковке, она надрезала пакет, поглощенная процессом, как хирург, вспарывающий брюшную полость, и я выпускал всю массу зерен в оловянную миску. Мы подсаливали рис, а если находился помидор, я выжимал его в кулаке над миской. Выжатую помидорину можно было сунуть в рот Джесси, если предварительно я рассказывал ей историю про змею, становившуюся все пестрее, по мере того как она поглощала разноцветную всячину, и наконец затмившую окраской райских птичек, тогда как весь первобытный лес утратил цветность и стал черно-белым. Потом я подставлял Джесси свое карманное зеркальце кокаиниста, посмотри, предлагал, какие у тебя румяные щеки. Она подходила к столу, держа в обеих руках по ложке.

Что у нас сегодня, спрашивала она.

Ничего еще не готово, отвечал я, а ты уже с ложкой. Даже с двумя.

Что у нас, настаивала она.

Рис с Кантом, отвечал я.

Ах нет, только не с Кантом, негодовала она. Давай лучше с Ницше. Кант у нас был вчера.

Именно так, отвечал я, и Кант еще не кончился. Нам надо сначала управиться с ним.

Она стонала, бросала ложки на стол, а я отправлялся в комнату за книгой.

Мы ели прямо из миски, я — сидя на стуле, а Джесси — стоя рядом. Книгу я держал раскрытой рядом с миской. Время от времени зернышки пролетали мимо рта и приземлялись на строчки.

«Основные труды Канта, — читал я вслух, — принадлежат не только к самым содержательным, но и к самым трудным сочинениям всемирной литературы».

Ах, сетовала она, это не настоящий Кант, это всего лишь ароматизировано Кантом!

Разумеется, отвечал я. Настоящего Канта не усвоишь вместе с рисом, он слишком неудобоварим.

Тогда уж с таким же успехом мы могли взять и Ницше, с набитым ртом отвечала она.

И от Ницше у нас есть всего лишь ароматизатор, говорил я.

Я поднимал книгу в воздух — это была «Краткая всемирная история философии». Она смеялась так беззаботно, что половина зерен вылетала у нее изо рта, и смеялась она так за нашим ужином частенько, но все равно кое-что успевала проглотить, и хотя ела она всего один раз в день, это было лучше, чем ничего, я оставался доволен, а лицо ее все розовело и розовело.

Клара завалилась в проем между входной дверью и стеной, и когда дверь отворяется — а отворяется она внутрь, — падает набок и не может даже выставить локоть, чтобы, опершись на него, вернуться в прежнее положение. Я прячу свой джентльменский набор кокаиниста, только что распакованный, обратно в брючный карман, перевожу Клару в вертикальное положение, заставляю и пса подняться на ноги и выпроваживаю обоих на улицу. Женщина с детской коляской, выходящая из дома, отталкивает мою руку, когда я хочу помочь ей перенести коляску с крыльца на тротуар. С опозданием соображаю, что нам не хватает разве что шапки у ног, чтобы сойти за нищих. Женщина с коляской удаляется на максимальной скорости. Я забочусь о том, чтобы Клара не рухнула наземь, пес отползает в тень, я жду, пока фасады домов не перестанут качаться, наплывая на нас приливной волною, и включаю диктофон.